Идеи могут быть разными. Иногда недостаточно светлыми и потенциально опасными, с точки зрения их нравственного и социального содержания. Ответственность за то, как в своекорыстных интересах ими могут распорядиться тёмные силы, добавив масла в огонь и даже всецело извратив первоначальное содержание, в значительной степени лежит на подобных предприимчивых псевдопоследователях. Отделить «зёрна от плевел» и «не выбросить вместе с водой ребёнка» «широким народным массам» бывает достаточно трудно. Чёрно-белое упрощение сложных событий, исходя из собственных интересов и выгоды значительно проще: этих можно «заклеймить», а этих считать героями, после чего долго чувствовать себя «выполнившим моральный долг» и «выступающим на стороне добра». За исключением самых одиозных, дьявольских примеров «звериного» человеческого поведения, допускающих однозначное осуждение, многоликая реальность всегда сложнее. Интересно, научатся ли когда-нибудь люди и человечество в целом жить с совмещением в собственном сознании противоречивых оценок, или всегда будут упрощать и кричать: «Распни его!»?

Мой друг Зигфрид удивительно тонко и ярко высказывался по поводу европейских и советских политиков: Конрада Аденауэра, Хельмута Коля, Шарля де Голля, Маргарет Тэтчер, Леонида Брежнева и Михаила Горбачёва, обращая внимание на детали, незаметные для большинства. Как я понял, он долгие годы ни с кем особенно не делился своими советскими воспоминаниями, ведь жены у него не было, а у каждого из товарищей по Союзу бывших военнопленных были свои жизненные истории. Для воспоминаний и размышлений он почему-то выбрал меня – двадцатилетнего гёттингенского студента, который был на 50 лет моложе и ничего не знал о кровопролитной войне и советских лагерях. Может, сказалось, что я имел некоторое отношение к СССР, будучи сыном советских диссидентов. Но всё же был абсолютно своим – немцем по паспорту, воспитанию и образу мыслей. Возможно, чтобы понять глубину и особенности его связанной с советским пленом жизненной истории, нужно было хоть немного быть русским. А может, я просто был одним из первых встреченных им «обычных» русских, ведь в 1990-м «железный занавес» ещё оставался, и в западногерманской столице Бонне можно было наблюдать только советских дипломатических сотрудников. Всего через несколько лет для меня оказалось полной неожиданностью, что интересная и примечательная, но в целом, не такая уж редкая для того времени жизненная история дяди Зигфрида потрясающим образом изменила и мою жизнь.

В начале девяностых «железный занавес» СССР открылся. «Перестройка» внесла в жизнь советских людей дополнительные мотивы, побудила что-то делать и на что-то надеяться. В ноябре 1989-го была разрушена Берлинская стена, когда-то официально названная «Антифашистским оборонительным валом», и две Германии, политически и физически разделённые на долгие 28 лет, вновь стали едиными. «Позорная стена», как называл её Вилли Брандт и многие граждане обеих Германий, наконец-то пала, позволяя немецкому народу окончательно воссоединиться к октябрю 1990-го года. Эти великие немецкие события я также выразил в стихотворной форме, и тоже по-русски. С точки зрения литературных достоинств этого раннего «творения», пожалуй, получилось не слишком. Но я искренне стремился передать всеобщее настроение:

Это было всеобщее ликование. Всем казалось, что больше никогда не будет не только преград, но и вообще никаких проблем. Какие могут быть преграды, когда Стены больше нет, а две Германии снова представляют собой единое целое? Разве могут быть какие-то проблемы, экономические или политические, когда СССР побеждён, ФРГ и так крупнейшая экономика Европы, и может становиться только ещё сильнее после присоединения ГДР?

Однако эйфория долгожданного воссоединения не сразу, но довольно быстро проходит. Возникают трудности в немецком экономическом и социальном развитии, утрата темпа и потенциала, проблемы «новой европейской империи» – Европейского союза. Среди множества объяснений можно встретить экономические, демографические, цивилизационные и даже эзотерические. Пергамский музей (Pergamonmuseum) с грозными древневавилонскими артефактами в гэдээровском центре Берлина Berlin-Mitte, приносивший несчастья Восточной Германии и приведший к её краху, после немецкого воссоединения становится достоянием всей страны и приносит проблемы единой Германии и Евросоюзу. Можно с различной степенью доверия относиться к подобным запредельным объяснениям. Но события, всецело находящиеся не в потусторонней, а в нашей реальности, тоже свидетельствуют, что сразу после объединения в единой Германии прежние достоинства начали обрастать противоречиями и превращаться в недостатки, вызывая многократное увеличение числа и масштабов имеющихся проблем.

После объединения, и особенно, после юридического оформления Евросоюза Маастрихтским «Договором о Европейском союзе», подписанным 7 февраля 1992 года и вступившим в силу 1 ноября 1993 года, незыблемая и великая, возродившаяся из послевоенного пепла Западная Германия утратила главное, чем обладала – национальный дух, национальную уникальность и национальную элиту. «Евроинтеграция» оттянула и связала силы немецкого народа, и из уникального европейского авангарда страна превратилась в заурядного, хотя и имеющего условную ведущую роль, члена Евросоюза, политические органы власти которого оказались в Брюсселе и Страсбурге. От великого немецкого духа многих столетий в ЕС, пожалуй, осталась только инструментальная аранжировка написанной на стихи Фридриха Шиллера, бетховенской «An die Freude» – «Оды к радости» – в качестве гимна.

Главная причина продолжающегося ослабевания – превращение, особенно после подписания в 1992 году Маастрихтского «Договора о Европейском союзе», когда-то мононациональной страны в многонациональную и мультикультурную. За счёт союза с десятками стран «на периферии Европы», значительно отличающимися, с точки зрения цивилизационных ценностей и уровня социально-экономического развития. В сущности, в 1990-е годы была окончательно сформирована новая европейская империя с обширной территорией, центром и периферией, и вызревавшей ещё с середины XX столетия, уникальной управленческой конструкцией. С социокультурными и этноконфессиональными противоречиями, возможно, непримиримыми и фатальными. Возможно, уже достигшими такой степени сверхразнородности, что для более эффективного функционирования могут потребовать определённой унификации и авторитарного усиления управленческой жёсткости. Если Европейские экономические сообщества 1950-80-х годов существовали в границах Западной Римской империи, и в них входили похожие друг на друга Германия, Франция, Италия, Бельгия, Нидерланды и Люксембург, то присоединение двух десятков новых стран в рамках Евросоюза создало новые имперско-управленческие проблемы.

А в XXI столетии на сцену европейской истории вышли ещё более чуждые для Европы, ближневосточные и североафриканские ценности, дух и образ жизни. Прежде казавшийся рациональным и развитым, крепким и монолитным, Запад стал разрушаться изнутри под натиском незападных ценностей. Решая демографические задачи и привлекая с Востока дешёвую рабочую силу для подъёма экономики, в течение многих послевоенных десятилетий Германия постепенно становилась многонациональной и многоконфессиональной страной. Ощущение пропасти, к которой движется Европа, только сегодня начало в какой-то мере осознаваться, приводя к ужасающему и однозначному выводу: мононациональное государство всегда было, есть и будет многократно более эффективным, чем многонациональное. Потому что многонациональные имперские образования вынуждены затрачивать на разрешение внутренних конфликтов и противоречий огромные силы и средства. Они могут становиться эффективными только в случае жёсткого вертикального управления для подавления сверхразнородности и «кто-во-что-гораздности».