Литературные знаменитости и ещё два десятка менее известных, но талантливых прозаиков и поэтов всегда были доступны в личном общении и востребованы в культурной атмосфере Гамбурга семидесятых-восьмидесятых годов. Они с готовностью и всегда удивительно серьёзно, мудро и искренне отвечали на мои юношеские вопросы, будто я, как и они, как и мой отец, тогда уже достиг зрелого писательского возраста и известности, и мог понимать окружающую действительность ничуть не хуже. Они были действительно хорошими писателями и патриотами своей страны в непростое для Германии послевоенное время, вдохнув жизнь и импульс развития в немецкую культуру. Многих из них я считаю своими учителями и никогда не забуду.

Литературные друзья отца также говорили о нескольких писателях и поэтах, бывших солдатах и офицерах Вермахта, которым пришлось побывать в советском, французском, британском или американском плену. Несколько лет спустя, в начале девяностых, в Бонне мне довелось подружиться с представителями «Германского союза вернувшихся домой военнопленных и родственников пропавших без вести». Союз был создан в марте 1950 года и просуществовал до 31 декабря 2007 года, так как, по уставу, в него могли входить только сами бывшие военнопленные, но никак не их дети и внуки.

Для послевоенной Германии это были огромные цифры. В советском плену побывало почти два с половиной миллиона немцев, из которых половина не вернулись домой. Почти 650 тысяч немецких военнопленных были во Франции, почти 450 тысяч в Великобритании и порядка 30 тысяч в США. Президент «Союза вернувшихся домой» Вернер Кисслинг подарил мне памятную медаль, на которой было начертано название организации и девиз «Europa ruft!» («Европа зовёт!»). А также один из многочисленных издаваемых Союзом сборников мемуаров о жизни военнопленных в советском плену «Цветы в снегу»7. Это были рассказы, сочетающие описания труда и быта военнопленных с размышлениям о свободе и плене, о падении Третьего Рейха и крушении прежней Германии, о войне и мире, о добре и зле, о предназначении человека, о немцах и русских. Немцы подходили к собственной военной и послевоенной истории очень обстоятельно. В середине пятидесятых в ФРГ была создана правительственная комиссия по изучению истории немецких военнопленных, результатом работы которой стало издание пятнадцати томов серии «К истории немецких военнопленных во Второй мировой войне».

Вместе с несколькими представителями «Союза вернувшихся домой» мы поднимались на Скалу Дракона – прекрасную туристическую достопримечательность Северного Рейна – Вестфалии в горном районе «Семигорье». Внизу оставались Бонн, Кёнигсвинтер и Бад-Хоннеф, а посередине – Замок Дракона Драхенбург. Мы долгое время сидели на открытой площадке ресторана и очень непоследовательно сначала ели мороженое, а потом пили грог и другие согревающие напитки, так как стало холодно, и пошёл дождь. Помню противоречивое отношение к СССР и истории послевоенной Европы и поразившие в разговорах с бывшими советскими военнопленными, отголоски самых тяжёлых в их жизни воспоминаний. Среди распространённых мнений и эмоций точно не было оголтелого неприятия и ярого антисоветизма. И не было ненависти. Потому что тяжелейшие испытания в совершенно других социокультурных условиях, многократно осмысленные и пережитые в воспоминаниях, давали моим бывшим военнопленным визави шанс на понимание чего-то запредельного и совершенно иного. Того, чего не смог бы понять никто из близких, родственников и соотечественников, не прошедших через опыт возможности абсолютно другой жизни, постижения «этих непонятных русских», выживания и страданий. Соприкосновение с запредельными, для обычного немца, страданиями и жизненными смыслами неожиданным образом приносило духовное очищение, возвышение и обогащение. Встречалось и неподдельное, основанное на глубоких личных переживаниях, чувство вины перед советским и другими народами за все те ужасы, которые фашизм принёс миру. И восприятие плена как возмездия за развязанную немецким фашизмом войну.

Конечно, это была далеко не самая лучшая, точнее сказать, самая омерзительная и позорная страница немецкой истории. Но чтобы жить дальше и смотреть в будущее, многие мои немецкие соотечественники предпочитали эту ужасную страницу своей жизни перевернуть и забыть. Для нас, немцев, переключение с тяжёлого прошлого на лучшее настоящее и будущее было инстинктом самосохранения и выживания. Психологически не могло быть иного пути, кроме как признать: «Да, всё, что было – бесчеловечно, чудовищно и омерзительно. Но сейчас надо эту ужасную страницу отправить в далёкое прошлое, перелистнуть, и всеми возможными способами постараться забыть. И идти дальше – в мирное и светлое будущее, не допуская подобных катастрофических для нации, исторических ошибок».

Совсем другое отношение к самой кровопролитной в человеческой истории войне было у русских. Для них это была история великой победы СССР над фашистским агрессором и предмет особой гордости – цепь испытаний и событий, не только сплотивших нацию в борьбе с внешним врагом, но сформировавших новую историческую общность людей – советский народ. Без Великой Отечественной войны народы СССР, пожалуй, не были бы тем, кем они стали. Так как не смогли бы ощутить беспрецедентное разнонациональное и разноконфессиональное единство и солидарность в борьбе с внешним агрессором. Они продолжали бы оставаться несплочёнными и разрозненными, каждый сам по себе, реализуя прежние исторические видения своего предназначения.

Этот период российской и немецкой истории был для меня настолько важен и интересен, что я стремился не только узнать логику основных сражений на Восточном фронте, но увидеть, и даже почувствовать жизнь в окопах под Сталинградом или Курском. Глазами как немецких, так и советских солдат. Вряд ли это возможно – понять, что чувствует человек перед боем и в бою, непосредственно не пережив этого на собственном опыте. Наверно, чувствует жизнь. Что она может оставаться или уходить, что может «висеть на волоске». Что родных и близких можно снова встретить и прожить с ними много лет до глубокой старости, или же никогда больше не увидеть. Можно дойти до Берлина, снискав славу и память победителей. А можно навсегда сгинуть в ближайшей атаке, от пули «своих» «заградотрядовцев» или снайперского выстрела – при попытке минимального перемещения в пространстве, на полметра влево или вправо. Выжить или умереть. Вернуться или не вернуться. И этот вопрос решался в каждую секунду, в каждое мгновение. Интересно, сколько в секунде мгновений? А в тысяче четырёхстах восемнадцати днях войны? Можно посчитать, сколько секунд – больше ста двадцати миллионов. А сколько мгновений, каждое из которых может подарить или унести жизнь – посчитать невозможно.

Про немецких солдат мы, немцы, кое-что знали. Были рассказы писателей о войне. Были проникновенные песни. Были объяснения, оправдания и раскаяния. Были представления о том, что чувствовали в казармах и окопах простые немецкие солдаты, которых, с помощью идеологических манипуляций оголтелых фашистских политиков согнали на ненужную им войну (особенно, когда пришлось отступать, и поражение стало неизбежным). Про советских солдат и офицеров Великой войны, вплоть до восьмидесятых и девяностых, немецкое общество мало что знало. Думаю, немцы крайне однобоко воспринимают русских до сих пор (как, впрочем, и русские немцев). Лично для меня совершенно очевидно, что советские солдаты в той страшной мировой Отечественной войне вовсе не «преследовали идеологические цели» «насадить коммунизм по всей Европе». Мирный советский солдат, который за всю многовековую историю никогда ни на кого не нападал, – самоотверженно защищал свою землю.

Пытаясь почувствовать восприятие войны советскими воинами, в конце восьмидесятых я по-русски написал одно из своих первых стихотворений. Мне казалось, что, будучи самоотверженными солдатами и героями, они всё же скучали по дому, по родным и близким, и по мирной жизни. Кроме того, что они были солдатами и должны были исполнять воинский долг и умирать за Родину и Сталина, как когда-то за царя и Отечество, отцы и деды моих родителей были просто людьми, которым хотелось жить и любить: