Что Россия – в целом восточная страна, с минимальным набором западных черт, искусственно перенесённых на русскую почву. Как правило, совершенно чуждых по духу и потому исключительно плохо прижившихся. Тогда, в годы всеобщего торжества Запада и западников, в определении дальнейшего вектора российского развития дискутировали очень много и на каждом углу. С лихвой компенсируя прежний недостаток разговоров, когда это можно было делать только шёпотом, ночью и на кухне – слушали себя и не слушали окружающих. И конечно, совсем не слушали моего отца – многократно больше, чем сотни миллионов советских граждан, разбиравшегося в подобных вопросах. «На собственной шкуре» испытавшего, что такое Запад, и что такое Восток. Для многих постсоветских граждан он был абсолютной экзотикой, и его почти никто не понимал.

Они тоже были «иными», – мои родители, Владлен и Виктория, – ещё больше, чем я. Во многом чужие в Германии, в достаточно зрелом возрасте насильственно оторванные от друзей и близких, от всяких контактов с Родиной, которую так любили, и чужие на Родине после стольких лет совсем другой жизни. Они стали жить и думать иначе за эту почти четверть века, ежедневно пропуская через ум и сердце психологию западного человека, постоянно пытаясь понять, что в каждом конкретном случае движет коллегой или приятелем, почему он делает или не делает что-то, так-то реагирует, что-то отвечает. «Избыточное самоосознавание иммигранта», – ещё в 15-летнем возрасте сформулировал я, постепенно научаясь конструировать сложные русские слова и выражения, иногда сравнивая степень сложности с немецкими, вроде Rindfleischetickettierungsüber-wachungsaufgabenübertragungsgesetz15. Позже стремление к разностороннему самоосознаванию стало для меня одним из главных мотивов. Мне всегда хотелось узнать, где лучше, в каких странах есть какие особенности. Друзья часто называли меня «Сопоставителем», отражая моё горячее стремление понять суть различных вещей, обнаружить, даже если их пока не существовало, лучшие, идеальные проявления каких-то социально-политических процессов в той или иной стране, в отношениях между людьми, между родителями и детьми, между мужчинами и женщинами, между государством и обществом.

Избыточное самоосознавание иммигранта оказалось тяжёлым бременем. Никогда не будучи связаны ни с одной спецслужбой мира, ни в СССР, ни на Западе, в сущности, мои родители четверть века прожили, как разведчики, среди совершенно чужих людей, лишь с годами ставших немного ближе. Они давно стали другими, уже совсем не советскими людьми. Только боль прежней страны, осознание несправедливости вынужденной эмиграции, отрезанные контакты и воспоминания, и непонятная иррациональная вера во что-то светлое ещё оставались в крови, в костях, в скелете. Почти как ртутная отрава – через сотни лет – в останках Ивана Грозного.

Ах если бы не было никакой эмиграции! Тогда всё могло бы быть для них (и для меня) органичным, естественным, не настолько болезненным! Никакой избыточности в самоосознавании! Теперь им было грустно от невозможности достучаться до прежних коллег, хотя бы что-то им объяснить про Запад. Я получил два письма из Москвы от мамы – внешне бодрые, но каким-то внутренним зрением видел, что они полны слёз и разочарований. Я интуитивно чувствовал эту стену непонимания, чёрно-белые стереотипы, почти полное отсутствие мышления, несмотря на то, что внешне это могло выглядеть, как дискуссия. «Ты с нами, или против нас?», «Ты за белых или за красных?», «Ты за Запад или за СССР?», «Ты за капитализм или за Родину?», «За луну и советскую страну, или за солнце и пузатого японца?». На каждом углу гремела сомнительная чёрно-белая вакханалия постсоветской демократии. Непробиваемых иллюзий, разнузданных идеологических воплей и криков. Даже здесь, в сытой и благополучной Германии, было трудно вдохновить приятелей и преподавателей, наконец, увидеть нюансы и отойти от излишней уверенности в собственной правоте. Сохраняя опасения по поводу «всё ж таки ядерной державы», многие из них считали Советский Союз очнувшимся ото сна, царством победы демократии, которое со временем пойдёт по западному пути. Как и мои родители, я думал иначе, интуитивно осознавая проблемы, которые могли ожидать Россию. Но в отличие от родителей, я совсем не мог приводить в качестве доводов факты и аргументы из советской жизни, потому что у меня их не было.

До 1993 года я никогда не бывал в России. Насколько психологически и идеологически трудным ни был бы рубеж девяностых для всей нашей семьи, насколько неуютно было чувствовать себя не только иммигрантом, но и маргиналом в обеих странах, мы всё же осознавали и некоторые плюсы. Это всё же было избыточное самоосознавание, а не недостаточное! И каждый из нас, может, особенно, в связи с изменившейся геополитической ситуацией, впервые в такой значительной степени осознал свои преимущества. Только мы, единицы, избранные, знали, как никто другой, оба общества. И каждое наше слово было многократно весомей, чем стереотипные идеологемы только русских и только немцев. К прежнему осознанию инаковости добавилось выстраданное в жизненных и идеологических баталиях, более чёткое понимание, «кто мы», и чем выгодно отличаемся от остальных.

Зигфрид чудом выжил при отправке в советский тыл и одним из первых, к июню 1943 года, попал в лагерь военнопленных и интернированных в Тюменской области (которая до августа 1944-го входила в состав Омской). Это был один из первых сибирских лагерей, формируемых после Сталинградского сражения. И Зигфрид, вместе с румынскими военнопленными, когда-то поддерживавшими фланги 6-й армии Паулюса, которых ни он, ни немецкие товарищи почему-то не слишком любили, оказался в лагерном отделении при деревообрабатывающем комбинате недалеко от Тюмени. Зигфрид рассказывал, что экономические результаты использования пленной рабочей силы по всему СССР и в любом регионе были не слишком велики, а затраты на содержание военнопленных были в целом сопоставимы с прибылью от их труда. Но всегда замечал, что в деревообрабатывающей промышленности, в разделке древесины, производстве фанеры, обкатке и штабелевании брёвен из тюменской реки Туры, в которых ему пришлось принимать участие, ситуация была значительно лучше. С военнопленными на немецком языке проводилась ежедневная пропагандистская работа, политинформации по материалам советских газет и радиосводок по поводу положения на фронте, итогов войны и преимуществ социалистической системы. Было известно, что СССР не принимал во внимание международные конвенции по поводу гуманитарной поддержки военнопленных, запрещал посещение лагерей представителями Международного Красного Креста и других западных международных организаций. К концу 1948 года тюменский лагерь был полностью расформирован, а значительная часть контингента подготовлена к репатриации. Из того, что, уже вернувшись на Родину, Зигфрид слышал о лагерях в других областях Сибири и Дальнего Востока, смертельно-вредных производствах и издевательствах лагерных администраций над военнопленными, он снова сделал вывод, что ему страшно, бесконечно, потрясающе повезло.

Однако самым большим жизненным везением Зигфрида был роман с русской женщиной Анной. Вольнонаёмная медсестра тюменского специального госпиталя, куда Зигфрид попал в 1946-м году, была удивительно приветливой, сразу благосклонно восприняла нового пациента, и в дальнейшем сильная человеческая симпатия переросла во что-то большее – такое, которое могло хотя бы на время уменьшить всесилие нечеловеческого голода и жестокости послевоенных лет, преодолеть повсеместное зло, восстановить то прекрасное и человеческое, что всё-таки ещё оставалось в людях. Они чудом встречались, находя немыслимые поводы и обстоятельства. И по-настоящему любили друг друга, предаваясь самому главному, божественному и человеческому порыву в своей жизни – инстинкту и счастью настоящей любви. В их последнюю встречу она сказала, что беременна, и что никого не любила так, как его. Много плакала от осознания трагичности и непонятности будущего, от осознания возможности больше никогда не увидеть любимого человека, от страха заключения и смерти вследствие обвинения в измене Родине и связи с врагом. От страха и невозможности уберечь и защитить будущего, ещё не родившегося ребёнка. Потрясающим образом, когда Зигфриду нужно было возвращаться в барак и это нельзя было больше игнорировать, им удалось раскрепить объятия и, произнося самые великие из всех возможных на этом свете любовных признаний, разойтись по своим «служебным» делам.