Победа сталинского тоталитарного режима ещё до войны свидетельствовала, что этот режим возник вовсе не для более эффективного, жёсткого управления воюющей армией и обществом. Уже к концу двадцатых основы дикого, варварского античеловечного тоталитаризма доносов и лагерей были сформированы. Приходилось слышать точку зрения, что идеологическое единство всего советского народа, и даже отношение к власти на протяжении тридцатых годов и к началу войны ещё не были настолько абсолютными, как к середине войны. Поговаривали, что перед войной ещё можно было встретить, конечно, никак не высказанное, но имевшее место, недовольство режимом, и даже критику Сталина. Уверен, что это так. До начала, а может, до второго года или середины войны Родина и Сталин всё же были разными, отличающимися друг от друга понятиями. И только когда война набрала обороты и стала по-настоящему Отечественной, Родина и Сталин слились в единый патриотическо-идеологический конгломерат. На протяжении всей Великой Отечественной войны происходило всё большее сплочение народа, национальностей и конфессий, солдат и военачальников, населения и власти перед лицом смертельной внешней угрозы. Парадоксально и чудовищно, что сплочение граждан для достижения победы и сама великая победа в тяжелейшей войне придали варварской советской тоталитарной власти мощный заряд легитимности и поддержки. Именно победа в Великой Отечественной на два десятка лет продлила неизбежную агонию советского политического режима. Создала предпосылки для последующих экономических, военно-промышленных и космических модернизационных успехов после Сталина, в условиях «оттепели» пятидесятых и шестидесятых. Даже сегодня совсем немногие понимают, что Советский Союз без тоталитаризма той степени управленческой жёсткости, что была при Сталине, был изначально обречён. По причине беспрецедентной, запредельной территориальной и национально-конфессиональной разнородности, самой высокой среди государств современного мира. Значительно превышающей подобные показатели прежних империй – Римской, Британской и Российской. Или любой другой в человеческой истории.

Мало кому известно, что в подобных имперских образованиях управляемость возможна только путём сверхжёсткого принуждения, подобного сталинскому и основанного на всеобщем страхе, на исходящих от государства, смертельных угрозах для жизни и свободы граждан. Временная относительная эффективность управления, вызванная патриотической сплочённостью всего советского народа перед внешней угрозой в период Второй мировой войны с неизбежностью постепенно сходит на нет, как только сверхжёсткое военно-силовое принуждение, страх и железная дисциплина уступают место «оттепелям» и «застоям».

Несколько отцовских друзей интересовались русской культурой и языком, и вполне прилично говорили по-русски. Один из них, дядя Рольф, был профессором филологии гамбургского университета, и конечно, писателем. Он рассказывал о немецких философах и писателях из далёкого прошлого, как о своих знакомых. Будто только что беседовал с ними в ближайшем пивном погребке-келлере, увешанном старыми таинственными гобеленами. Они жили в его мире и сегодня – великие и бессмертные классики немецкой литературы. Дядя Рольф неоднократно разговаривал с ними, и думаю, не раз обращался за советом. Он представлялся мне ходящим и говорящим книжным шкафом, где на нижних полках была рыцарская лирика XII – XIII века. Довольно высоко были веймарские классики и йенские романтики. Ещё выше – Ницше и Хеббель, Майер и Келлер. А наверху стеллажи ломились обилием и многообразием направлений, философий, авторов и произведений. Всё-таки конец XIX – начало XX века, а потом и весь XX век были временем бурного литературного развития, подарив миру отнюдь не десятки, а сотни замечательных немецких прозаиков, драматургов и поэтов.

Другой друг отца, дядя Бёнке (я почему-то называл его именно так, по фамилии), был, как я шутил, «физиком низких температур». Изучал сверхтекучесть и сверхпроводимость, что не мешало ему сносно изъясняться по-русски, так как прежде он несколько раз выступал с лекциями в Ленинградском университете. Какое-то научное и культурное взаимодействие ФРГ и СССР всё-таки имело место даже в эпоху «железного занавеса». Конечно, сложнее всего приходилось социально-гуманитарным дисциплинам. Интересно, что будучи физиком, дядя Бёнке любил поэзию, и особенно, романтиков первой половины XIX века – Рюккерта, фон Платтена и Уланда. Он цитировал их целыми стихотворениями наизусть. Увлёкшись, вслед за физиком дядей Бёнке, поэзией этих авторов, я перечитал всё, что было доступно из их творчества, и сделал несколько переводов на русский язык. Согласитесь, в немецком романтизме было что-то бесконечно выразительное и красивое:

Мне нравилось говорить с друзьями отца по-русски. И читать русские переводы, прозу и стихи. Конечно, у меня было значительное преимущество, по сравнению с ними, в плане владения русским языком. Однако я терпеливо объяснял склонения, спряжения и предлоги всем желающим. И по их просьбе, вежливо поправлял, если говорили неправильно.

Будучи немецким ребёнком, рождённым в Западной Германии и посещавшим киндергартен (детский сад) и школу, я всё же отличался от типичного молодого немца, родители которого также были немцами. Русская среда, разговоры родителей между собой только на русском, а со мной – то по-русски, то по-немецки, элементы психологии советского человека в моих родителях, которые я уже с десятилетнего возраста стал периодически замечать, периодически диссонировали с моим в целом абсолютно немецким мироощущением. Но иногда неожиданным образом вдруг почему-то оказывались близкими, понятными, своими. Иногда они противоречили «здравому смыслу», всякой и любой логике, но неожиданно вызывали у меня непреодолимую поддержку и понимание. Тогда я был ещё подростком, который никогда не бывал в России, и мог пользоваться только отрывочными сведениями. Многое из рассказов о советском опыте моих родителей я не понимал и не принимал. Но какими-то глубинными основами, как говорят русские, «фибрами» своей души, почти подсознательно, полностью минуя разумное осмысление, иногда вдруг становился по какому-то неожиданному вопросу внимательным и сентиментальным. И был готов до потери сознания эмоционально спорить со своими немецкими друзьями и с немецкими коллегами родителей, многократно больше, чем я, не понимавшими «этих странных русских». Они говорили, что так проявляет себя «slawisches Blut»9. И я почти не спорил, уже понимая, что есть какая-то невидимая сила и любовь к чему-то неосязаемому, которые почему-то имеют значение. Я был другим. И знал об этом! Почти как в современных вампирских историях. Тем более, что речь шла о крови.