Иринка, любимая… Для того чтобы тебя увидеть, я готов еще в десять раз больше мерзнуть и путешествовать. Ты разбудила во мне такую жажду действия, какую я никогда в себе не ощущал. За одно только это я должен быть тебе благодарен. Ведь как раз этого мне в армии часто не хватало.

Если я для тебя так же дорог, как ты для меня, Иринка, то я не могу не вернуться… «Жди меня, и я вернусь! Только очень жди…» Хороший поэт! Родина для меня — это ты. За нее, за тебя я буду драться, не жалея ничего. Меня нисколько не пугают теперь трудности борьбы — холод, голод, смерть. Я знаю, что вытерплю все это, потому что так надо, потому, что ты меня ждешь. И я вернусь целым, невредимым.

Иринка! Я тебя очень прошу — заходи хотя бы изредка к моим родным, особенно к отцу. Я сказал ему тогда: «пусть Иринка будет тебе таким же дорогим человеком, как я сам». Он понял меня, как всегда понимал, он поймет и тебя. Даст хороший совет, если будет нужно. Рассказывай ему все, как мне. С ним очень интересно поговорить обо всем — о жизни, о людях. До тебя он был мне самым близким человеком, кому я рассказывал все; вернее почти все. Впервые я говорил с другим человеком, как с самим собой, только в самые лучшие в моей жизни дни — с 29 ноября по 6 декабря. Но ты — это не другой человек. Это я сказал плохо. Ты — это я, Иринка, моя Иринка!

Какое же это большущее счастье!

Я, как верующие крест, ношу на груди твою звездочку. Она мне кажется такой теплой, ласковой — эта маленькая желтая звездочка… Твоя звездочка, кусочек Иринки…

P.S. Через два дня — месяц, как мы встретились… Год пройдет так же быстро!

30.12.43.

Жаль, что новый год не удалось встретить вместе. Но ничего. Он все равно будет нашим годом. Обязательно.

Хорошо, Иринка, быть так уверенным в тебе, как я уверен.

Такие отношения, как у нас с тобой, в большинстве случаев зависят не от шальных гранат и пуль, с которыми имеет дело «он», а от того, сумеет ли «она» ждать… Ждать так, как ждет она — труднее. Это подобно тому, что легче идти до следующей остановки поезда или трамвая, рискуя опоздать на тот самый поезд, который идет где — то далеко, чем сидеть и ждать его сложа руки… Между твоим и моим ожиданием сейчас как раз такая разница…

Я опять достал книжечку Симонова, и весь день что была она у меня читал ее и перечитывал. Очень много невольно запомнилось, хоть и не старался я заучить нарочно. Хорошее это? —

Я очень тоскую, Я б выискать рад, Другую такую, Чем ехать назад.

Но где же мне руки Такие же взять, Чтоб так же в разлуке Без них тосковать?

Где с тою же злостью Найти мне глаза, Чтоб редкою гостьей Бы1ла в них слеза…

Как поживают ребята? Видела ли ты их? Передала ли адрес? Ну, до свидания! Жду писем.

Вадька.

5.1.44.

Иринка, Здравствуй!

Сегодня вручили мне твое письмо от 25–го — со сказкой… подают и улыбаются — вот тебе, говорят долгожданное… Догадываются, что за такая товарищ О. Маленький твой подарок до меня не доехал. Какой — то чересчур подозрительный цензор взял на память. Только одна золотистая паутинка случайно приклеилась к конверту…

Ни разу я так не грустил и не радовался от писем, как сегодня от твоего. Бедная моя, ты болела, оказывается, и все думала обо мне… Ну, ты смотри не грусти! Это, верно, всегда так.

Теперь мы, кажется, переменились ролями — я уж тебя утешаю. Хоть не большой я в этом деле мастер… Трудно это. Да и стоит ли? Она, любовь, ведь и в том, «чтобы мучиться от разлук, чтобы помнить при расставании боль сведенных на шее рук»…

А зато, как радостна будет встреча… А она будет… Сталь и крепка только тогда, когда ее, бедную, — из жаркого пламени — да в ледяную воду… да еще и молотом. Потерпи, зато будешь крепкой и красивой… Ромео с Джульетой, Франческа с Паоло, Изольда с Тристаном — счастье, хоть и со страданием у них, а не в мирном топком болоте.

Ты не помнишь вагнеровского «Тристана»? Вот что я бы хотел послушать вместе с тобой (о нем очень хорошо написал Р.Роллан — в той книжке, что лежала месяц назад у тебя на столе).

Обязательно послушаем его и вспомнятся эти дни. Там особенно сильный эпизод — «ожидание Изольды» — оно мне вспомнилось, когда я читал твое письмо.

И вот вдали появляется корабль… Дальше, правда, слишком грустно.

Может быть, конечно, ты и права, когда себя «нехорошей» называешь. Человек так устроен, что чаще жалеет о том, что чего — то не сделал, чем о том что, сделал что — то. А вообще — то говоря, я больше «нехороший». Ты понимаешь.

Но это уж такая область, где рассуждения не помогают, а только мучают понапрасну и я зря начал философствовать.

Если плохо сказал — прости.

Обязательно присылай свою фотокарточку. Я много бумаги перепортил — все пытаюсь нарисовать тебя. Получается хоть и похоже — но — не то… не Иринка…

Живу я по — прежнему. Посижу на занятиях, а потом отправляюсь домой — сны смотреть. Как в кино.

Вот что забавно. Я за эти два с половиной года начал забывать школу. Другое ее заслонило — университет, армия… А вот ты мне так ее напомнила! Снятся мне сейчас всякие глупости.

Да и вообще — то я плохо представляю, как это могло бы быть, что мы с тобой незнакомы.

Так то, товарищ младший лейтенант. Я тут обрядился, наконец, по — человечески. Шинель хорошую получил, валенки, рукавицы и прочее. Хожу, как ведьмедь. Это ты скажи моим. Им я не пишу, как — то нет охоты…

Жду письма с твоей фотокарточкой. Только боюсь, опять тот цензор, что успел влюбиться в твои волосы, опять не пропустит…

7.1.44.

Хотел я вчера отправить тебе письмо, и по дороге на почте отдали мне твое новое — от 29. Оно меня сильно взволновало, на почту я не пошел — письмо, которое я нес, показалось мне совсем не таким, какое нужно тебе написать.

Бедная моя, ты сильно тоскуешь. Так досадно мне, что ничем не могу я помочь твоему горю! Письма мои, я вижу, только еще больше расстраивают тебя… Так мне хочется приехать к тебе! Прямо хоть пиши рапорт с приложением твоего письма вместо документа…

Даже плакать ты научилась… Ну, что же мне с вами делать, товарищ младший лейтенант?… Нельзя так. Очень тосковать, кроме шуток, не нужно. Немножко, конечно, разрешается. Ведь любовь и была всегда органическим единством радости и страдания. Одно без другого не понять, одно без другого не было бы тем, чем оно есть.

Видишь, я невольно стал говорить то, что давно давно сказали и Гегель, и Маркс. Диалектика оказывается и тут верна… Значит это правда, и не надо плакать, раз это страдание — та же радость, необходимо переходящая «в свое другое», по гегелевски выражаясь…

И чем больше противоположность между одним и другим — тем красивей и больше то целое, что они образуют в своей борьбе и своем единстве — любовь.

Так что, товарищ младший лейтенант, не относитесь к своему горю метафизически, только как к горю «в себе», самому по себе взятому. Мыслите и чувствуйте диалектически, постигайте одно через другое; в их единстве созерцая целое…

Жизнь, конечно, не схема. Но в ее разнообразии форм и явлений надо видеть закон, всем управляющий, и делающий пеструю неразбериху понятной и ясной.

Ну, довольно философии? («далекая снежная принцесса, ледяная и не тающая Снегурочка»?) Довольно. Давай теперь помечтаем… О том дне, когда зарастут густой травой траншеи и могилы, когда в опустевших блиндажах будут играть ребятишки, когда можно будет радоваться сегодняшнему дню и завтрашнему, который будет еще лучше… О том дне, когда мы улыбнемся друг другу и голубому небу… О том дне, когда я скажу тебе — видишь, все о чем мы мечтали — сбылось. А ты горевала… И ты ничего не скажешь, а только улыбнешься, счастливая… Иринка, посмотри на те фонари вдоль переулка. Они сейчас пылают радостным ярким светом, и их так много, что не сосчитать… А тогда, в 1943–м, их было четыре, и эти четыре едва светили в снежной воющей вьюге… Где они, те, четыре? Давай завтра, ведь завтра — выходной день — будем ходить по Москве с 8–ми часов до 3–х — по тем улицам как тогда, зайдем в тот переулок, где поцеловал я тебя первый раз, где сказал я тебе, сам не веря своей смелости, те два слова, на которые ты счастливо улыбнулась, которых ты так ждала…