Restauratio magna — необходимое и обязательное условие качественного изменения ситуации. Призрак великого «Ничто» бродит сегодня по миру, и альтернативы ему нет, если верить прогнозам ведущих футурологических институтов Запада. За несколько месяцев или даже недель до своей смерти летом 1983–го года Лифшиц приступил к статье о Ленине, нэпе и «реальной политике». Огромную опасность для СССР, для России Лифшиц видел в замкнутости ее экономики, в автаркии, отгороженности от мирового экономического хозяйства. Автаркия неизбежно ведет к господству непросвещенного деспотизма, к отсталости и реакционности. Выход — в соединении с мировым рынком. Но соединение противоположностей может быть разным: либо в форме симфонии, либо какофонии.

Конвергенция двух систем неизбежна, но весь вопрос в том, какая это будет конвергенция. Вот в чем существо вопроса, над которым даже не задумывались Сахаров и его последователи, но который стоял в центре внимания Ленина в начале 20–х годов. Либо это будет союз западного капитала с российскими трудовыми слоями против жуликов и бандитов, либо это будет союз западного капитала с российскими бандитами против основного производительного населения страны. Разница, как вы понимаете, существенная. К сожалению, ныне Запад не захотел или не смог помочь еще не сформировавшейся демократии России. Но она была возможна! Вспомните: на первых выборах в Верховный Совет нигде, ни в одной области и ни в одном городе не прошел ни один кандидат, чья программа была шовинистической. Фантастический результат даже для самой демократической страны, но это было в еще наполовину советской России. А на Западе победили узко понятые национальные интересы Америки и Европы. Увы, это страшный стратегический просчет, сравнимый разве только с поддержкой Гитлера против Советской России. И рассчитывать на другой вариант развития событий при нынешнем состоянии демократии на Западе, вернее, тяжелой болезни демократии, нельзя. Следовательно, Restauratio magna — это программа не для одной только России.

Вовсе не хочу сказать, что весь мир шагает не в ногу и прав только Лифшиц. Одно дело — вынужденное одиночество, другое — демонстративный авангардизм. Одинокими были Леонардо и Рембрандт, одиноким часто оставался Ленин. С другой стороны, сегодня мы имеем авангардистскую безликую толпу, где каждый исповедует прежде всего культ собственной личности. Лифшиц не навязывал миру свою доктрину, а стремился постигнуть диктат действительности, ее собственную идею. Он даже хотел быть растворенным в других, хотел (до известной степени) остаться безымянным, как средневековый мастер. «Я действительно еще с 30—х годов, но анонимно, оплодотворил наш «гуманизм» или как там прикажете это называть… Но неужели я так мелок, что ощущаю в этом какую — то подлость, сделанную мне?«… При всей определенности своей мысли и позиции, не допускающей никаких кривотолков, Лифшиц открыт для честного союза. Его идеал — не насильственное подведение всего под один знаменатель, а свободное единство разного, служащее подъему разумного начала бытия. Подлинная гармония, согласно Пифагору и Гераклиту, «есть соизмерение несоизмеримого».

К сожалению, трудно рассчитывать на то, что мир уже завтра перестанет шарахаться из крайности в крайность от одного авангардистского отрицания к другому, нигилистическому. А это значит, что придется, как Пушкину в николаевской России, как Лифшицу в 30–е годы, признать необходимость и простить оной. Но есть существенная разница между обывательским фатализмом и «примирением с действительностью» в духе Гегеля: «Формула стоического сознания необходимости, формула «Так нужно!» Это, конечно, сомнительная формула, когда речь идет о примирении со страданиями других, но когда это связано с самоотречением, с мыслью о том, что я должен погибнуть или пережить тяжкие страдания во имя исторического хода вещей, который идет не так гладко и не в таких благородных формах, как этого можно было ожидать, это массовое сознание миллионов людей в дни труда и войны, в период индустриализации и обороны — оно чисто и благородно, да чище и трудно что — нибудь найти».

Сегодня мысль Лифшица, лучшие, верные идеи Ильенкова не нужны. Однако, оглядываясь вокруг, мы вместе с Лифшицем можем сказать: «Классам и партиям, руководящимся расчетами буржуазной «реальной политики», часто не хватает именно реализма. Среди их правящей элиты много утопистов реакции. Их обманывают абстрактные расчеты, формально правильные, но по преимуществу иллюзорные, ведущие к обратному результату, катастрофе»⁷.

Катастрофы, слава Богу, пока нет, но обратных результатов — сколько угодно. Значит, можно надеяться, что дело разума еще не погибло.

В послевоенной советской философии 50–60–х гг. Э.В.Ильенков — самое крупное и, пожалуй, наиболее популярное имя. На большинство из нас, учившихся в те годы на философском факультете МГУ и начинавших самостоятельную профессиональную жизнь, он оказал решающее влияние, во многом предопределившее выбор нами собственной позиции и места в существовавшем тогда философском сообществе. От него отталкивались и те, кто называл себя потом «иль — енковцами», и те, кто в споре с ним искал иные пути своего философского развития. Почти никому в то время, кто хотел как — то заявить о себе в философии, не удалось пройти мимо него.

Нефилософской аудитории, мало знакомой с состоянием философского знания и образования к началу 50–х гг., сейчас трудно объяснить тот ошеломляющий эффект, которым сопровождались уже первые выступления Ильенкова в печати и на публичных лекциях. Он сразу же стал общепризнанным лидером философской «оттепели». Именно ему мое поколение обязано осознанным разрывом с догматикой и схоластикой официальной философии, процветавшей в образовании и пропаганде и сложившейся еще в годы сталинизма. Помимо новизны своего подхода к пониманию предмета и задач философии Эвальд Васильевич увлекал молодежь способностью мыслить независимо и интеллектуально насыщенно, логически доказательно и эстетически выразительно, оставаясь при этом в традиции марксистской философии. Последнее, возможно, особенно воздействовало на наши умы.

Ныне, по истечении времени, место, занимаемое им в нашей философии, стало более отчетливым и определенным. Он — последний, как мне представляется, оригинальный мыслитель в общей истории марксистской философии на русской почве (первым, возможно, был Г.В.Плеханов). Им завершается философская школа русского марксизма, которую не надо отождествлять с псевдомарксистской философской партийной ортодоксией, закончившей свои дни уже после смерти Ильенкова. А поскольку данная школа в любом случае останется в истории всей русской философии в качестве одной из ее важнейших вех, Ильенкова, несомненно, можно причислить к плеяде выдающихся русских философов нашего века.

Для разоблачения философской несостоятельности официальной идеологии и ее адептов (всех этих митиных, юдиных и пр.) Ильенков сделал больше, чем кто — либо другой, и прежде всего потому, что сохранял верность марксизму. Партийные идеологи и третировали его потому больше других. Он как бы объявлял им бой на их собственной территории, оспаривал их право на эту территорию, что по тем временам было намного опаснее. В отличие от некоторых к тому времени сохранившихся в живых крупных философских имен (например, АФ.Лосев), сформировавшихся вне марксизма и вынужденных поэтому в целях личной безопасности мимикрироваться под него, демонстрировать свою идеологическую лояльность, Ильенков атаковывал идеологическую власть в самом важном для нее пункте — в ее претензии на марксистскую непогрешимость. Он как бы говорил ей — именно в марксизме, в его философии ты ничего не смыслишь и не понимаешь. А что могло быть болезненней для нее, претендующей на монопольное владение «вечно живым» учением? Ей легче было иметь дело со своим откровенным противником, чем со своим конкурентом на почве марксизма, ибо подобной конкуренции она в любом случае не выдерживала. Недаром с последними она расправлялась с особой яростью и беспощадностью. Участь «механицистов», «меньшинствующих идеалистов» и прочих марксистских «ересей» хорошо известна.