И конечно же, Эвальд Васильевич излагал свою сугубо негативную здесь точку зрения (см. его статью «Идеальное» в т. 2 «Философской энциклопедии») не только перед молодыми, опьяненными энтузиазмом горлопанами (которые очень скоро, кстати говоря, перешли к столь же экзальтированному восхищению рифмованными комсомольскими «анти — передовицами» Е.Евтушенко, Р.Рождественского и многих — многих других). Он много спорил по этим вопросам и на ученых семинарах в только что «рассекреченном» тогда Объединенном Институте Ядерных Исследований в Дубне, или еще глухо «закрытом» в те годы Институте Прикладной Математики М.В.Келдыша (где и был проведен впервые численный расчет термоядерных процессов). И, конечно же, в Научном Совете по кибернетике при Президиуме АН СССР, возглавлявшемся самим бывшим заместителем Сталина по радиолокации академиком и одновременно адмиралом А.И.Бергом.

Серьезными теоретическими противниками в спорах были у Эвальда Васильевича и академик АН.Колмогоров, и профессор Валентин Турчин, и профессор Александр Есенин — Вольпин — люди, которые уже тогда были известны всей стране не только своими научными достижениями. Но в вопросах научной истины Эвальд Васильевич был всегда абсолютно непреклонен: никакие теоретические уступки в научной аргументации были для него просто немыслимы. И он оказался в конечном счете абсолютно прав: критерий отличения «мыслящих» машин, в свое время предложенный А.Тьюрингом, не выполнен даже для наисовременнейших и наимощнейших суперкомпьютеров типа Крэй или СДС. Нет никаких перспектив его выполнения и на будущее — об этом пишут сейчас ученые такого масштаба как Роджер Пенроуз и др.

Особый — чисто харизматический — дар был у Э.В. в изложении историко — философских идей. Такие предельно элитные аудитории как ОИЯИ в Дубне или Институт прикладной математики М.В.Келдыша, Центр биологических исследований в Пущино — на — Оке и самые разнообразные академические (и министерские) научные институты — все они, словно зачарованные, часами слушали иногда его блестящие лекции. Временами, правда, это воспринималось почти как новое «явление Христа народу»: если потом спросить некоторых слушателей о содержании лекции, не всегда можно было получить вразумительный ответ.

Я вспоминаю еще с удовольствием, как нам с В.В.Давыдовым (и еще, по — моему, с П.В.Палиевским) повезло присутствовать на многочасовой дискуссии Эвальда Васильевича с еще очень молодым тогда, но уже ставшим знаменитым С.САверинцевым — по поводу статьи последнего «Символ» для «Философской энциклопедии». К сожалению, все наши попытки приспособить для ее записи домашний магнитофон, на котором великолепно звучало все «Кольцо Ни — белунгов» — в том числе и для многих профессоров Московской консерватории, — окончились неудачей, и она осталась только в нашей памяти как почти средневековый диспут двух компетентнейших университетских мэтров по самым тонким вопросам теологии, гносеологии и культурологии.

А С.С.Хоружий, например, слушал Э.В. еще студентом физического факультета МГТУ — на нашем философском кружке, основанном покойным ныне Игорем Серафимовичем Алексеевым (тоже считавшим себя его учеником), Николаем Федоровичем Овчинниковым (испытавшим огромное влияние Эвальда Васильевича) и автором настоящих строк (очень рано выбравшим своим учителем в «чистой» философии именно Эвальда Васильевича).

И, конечно, сейчас — в эпоху всеобщей ностальгии по прошлому — особенно приятно вспомнить его всегда радушный, по — русски хлебосольный дом в самом начале Тверской (тогда улицы Горького) и многочисленные, многочасовые дискуссии Эвальда Васильевича с многими выдающимися личностями 60–х. Наверно, они были благословлены свыше. Там мы были счастливы.

Начну с факта, который лично меня очень задел. Недавно, в 10–ом номере «Вопросов философии» (за 1995 год), был помещен коллективный панегирик К.Попперу. Я сразу же вспомнил о том, что когда в 1994 году отмечалось семидесятилетие Э.В.Ильенкова, в главном философском журнале бывшего Советского Союза, а теперь России, этому событию не было посвящено ни строчки. А заслуг у Ильенкова перед российской и мировой философией едва ли меньше, чем у Поппера. Подоплека здесь не в том, что Поппер — выдающийся, а Ильенков — менее выдающийся, а в том, что Поппер — либерал, а Ильенков — демократ. Причем демократ не в духе Гайдара и Якунина, — среди этих «демократов», может быть, единственным настоящим демократом был покойный А.Д.Сахаров, — а демократ в самом глубоком и подлинном смысле этого слова.

Многие отмечают, что Ильенков был марксистом, но он никогда этого не скрывал и никогда этим не бравировал. «Слово и дело, — как заметил о нем М.АЛифшиц, — не расходились у него, как это, к сожалению, часто бывает у нотариально заверенных марксистов, поглядывающих в сторону египетских горшков с мясом». Поэтому с такими «марксистами» он никогда не ладил. Но и не бросался в объятия к Попперу: от либерализма он был не менее далек, чем от казенного марксизма. Вот эта — то сторона ильенковской натуры и проявилась очень четко уже в постперестроечное время, когда вся философская атмосфера оказалась еще более антиильенковской, чем она была при Хрущеве и Брежневе. И секрет всеобщей неприязни к Ильенкову, как со стороны либералов, так и казенного марксизма, состоит только в том, что то и другое по сути одно и то же, чем и объясняется совершенно безболезненный переход прежних «марксистов» в либералы, многие из которых чистосердечно признались, что в душе они всегда были либералами и к тому же православными христианами.

Ильенков, в противоположность и тем и другим, был демократ. Но надо знать, что такое демократия вообще, и в России в частности. И речь идет не о политической демократии, а об особом умонастроении и даже психологии. Речь идет о демократизме, который проявляется прежде всего в сочувствии к народным низам, даже к тем, кто на самом «дне» общества, которых либерал третирует как «люмпенов». Но «люмпен», в переводе на русский язык, это всего лишь «босяк». Это горьковский Челкаш, который, несмотря на свое босячество и уголовный род занятий, в изображении Горького оказался типом глубоко симпатичным. И это потому, что Алексей Максимович был демократ, а не либерал, который поклоняется законности и порядку, даже если это связано с подавлением личности и сбросом людей на самое дно: мол, сами виноваты, не сумели устроиться в этой жизни.

В России демократическая и либеральная линии в освободительном движении обозначились довольно четко, и Игорь Пантин прав, если он действительно так говорил, что русский демократизм всегда был антилиберален, а либерализм антидемократичен. Антидемократизм либерализма обозначился сразу же после победы над «коммунизмом». Внутри он всегда был такой. Но он вынужден был рядиться в «демократию», поскольку народные низы, народная демократия были настроены антикоммунистически. Парадокс и путаница — только не та путаница, которая в головах у людей, а реальная «путаница» самой истории, которая, как выражался АИ.Герцен, «угодна богу», — состоят в том, что именно то движение, которое было порождено народными низами, дважды обернулось против них же. Ведь коммунизм также выродился в краснобайство, в самое настоящее либеральное барство, и именно это главным образом убивало демократа и коммуниста Ильенкова.

Как бы ни выражали свои настроения народные низы, в форме коммунизма или в форме антикоммунизма, суть их одна — это демократические настроения. Вот чего не может понять либерал, независимо от того, есть у него партийный билет в кармане или у него такового нет. И это можно понять только лишь руководствуясь методологией конкретного историзма, который разрабатывал и мастерски умел применять Ильенков. Либерал же, с билетом или без билета, держался и держится метафизической догмы о несовместимости коммунизма и демократии. Когда у него был билет в кармане, он эту несовместимость оправдывал тем, что низы не готовы к принятию коммунистической демократии, и на этом основании ограничивался демократизм низов. Сейчас, когда у него этого билета нет, он распинается о принципиальной несовместимости коммунизма и демократии, что коммунизм якобы тоталитарен по самому своему существу. Либерал вообще любит именно отвлеченные, абстрактные разговоры о тоталитаризме, коммунизме, демократии и т. д. и потому не любит Гегеля, который требовал, чтобы истина всегда была конкретной.