Дочь смотрителя замка тихо вздыхала.
— Я хочу, — продолжала старуха, — об этом тебе сказать. О, он порасскажет тебе, прощаясь тайно за стеной, так, чтобы твой отец не мог бы этого знать, чудных вещей, повторяя «моя милая Долорес», «моя сладкая Долорес». Но ты знаешь истинную причину, почему он пошел к карлистам? Потому что там позволяется больше похождений и проказ. Старая, добрая донна Агуадо должна в могиле перевернуться!
— Энсина, ты несправедлива к Олимпио.
— Это только я и предполагала услышать. Никому другому подобного не говори. Дона Олимпио ты берешь под защиту?
— Иначе я не могу, милая, добрая Энсина.
— Так всегда говорят, когда влюблены. Но ты своим искренним рассказом вовлечешь себя с ним в несчастье, Долорес, вспомни, что я тебе сказала. Ведь я ничего не имею против этого — он привлекательный человек, такой высокий и сильный, какого только можно желать.
— И такой добросердечный и верный, — прервала девушка очень болтливую старуху.
— Кому верный? — продолжала та. — Если он тебе так же верен, как своей королеве, то это прискорбно. Почему же он не заодно с нашими солдатами, если он тебя так любит и так уважает твоего отца? Почему он охотится за приключениями у карлистов, у этих разбойников? Может быть, уж скольких девушек…
— Молчи, Энсина, я об этом ничего не хочу слышать.
— Следовательно, правду мы не хотим знать. Делай себя несчастной, Долорес! Я искренне сожалею о тебе. Но на что же ты надеешься? Кто имеет любовника, тот желает быть его законною женой, но с доном Олимпио ты этого не достигнешь. Я желаю тебе истинно всего лучшего, тебе и твоему старому отцу, потому что люблю тебя, как каждый во всем замке, но о доне Олимпио не думай. Кто же может знать, жив ли он еще, не попался ли уже в руки наших солдат и не расстрелян ли по военному суду. Послушай меня и выкинь из головы искателя приключений. Он недостоин тебя.
Старая Энсина поднялась, Долорес, дочь смотрителя замка, опустила голову, она не отвечала, да и что она должна была говорить на убедительные и добросердечные увещевания старухи?
— Ты не знаешь, что у меня на сердце, Энсина, — сказала она наконец тихо, — зачем я только его встретила на своем пути, но теперь…
— Соберись с духом и выбрось из головы эти мысли, — сказала старая хранительница серебра и затем пошла к главному входу замка.
Девушка осталась одна у решетчатого окна жилища, находившегося в нижнем этаже. Долорес, которую постоянно называли цветком, потому что она походила на розовый бутон и, кроме того, постоянно разводила на своем окне прекрасные розаны, находилась в задумчивости — ей представились картины прошлого, нахлынули приятные воспоминания из недавнего времени.
Старая Энсина знала о ее любви к молодому дворянину, и некоторые из слов старухи дышали правдой. Но разве пылающее любовью сердце думает о последствиях?
Долорес была единственной дочерью старого смотрителя замка, Кортино. Мать ее уже давно умерла, и тогда маленькой девочке часто покровительствовала живущая вблизи замка донна Агуадо, старая, знатная вдова, на что со стороны очень занятого отца не было препятствий. Старый Кортино хорошо воспитывал бы сына и сделал, возможно, из него дюжего солдата, каким был сам, но воспитание девочки было ему чуждо.
Донна Агуадо находила удовольствие в общении с красивой дочерью смотрителя замка, и случалось так, что Долорес проводила часто целые дни у богатой, доброй и знатной вдовы. Та имела сына, который составлял совершенную противоположность своей матери, которая часто покачивала седеющей головой по поводу его диких проказ. В то время как она была кротка, ласкова и озабочена, Олимпио находил удовольствие только в военных упражнениях и в диких лошадях. Ни один товарищ не был сильнее его, ни одна лошадь не была для него высока, ни одно оружие не было для него тяжело. Часто по целым дням его не было дома, и потом поздно вечером усталый и весь в пыли он приходил в маленький, окруженный зеленью дом своей матери, как будто иначе не могло быть.
Когда добрая старая донна решалась сделать выговор четырнадцатилетнему мальчику, то он бросался ей на шею, целовал ее и просил прощения до тех пор, Пока мать, смеясь, не прощала его.
— Он оказался еще беспокойнее и смелее, чем его отец, — часто говорила она, — дай только Бог, чтобы он мог когда-нибудь посвятить свою силу и свое мужество хорошему делу.
Олимпио делал отличные успехи в военных упражнениях и скоро перерос свою мать. При этом он понравился Долорес, которую знал с детства и встречал в своем родительском доме. Это чувство с годами росло и наконец, превратилось в тайную любовную связь, о которой ни донна Агуадо, ни прямодушный смотритель Кортино ничего не знали.
Последний очень любил мужественного и смелого Олимпио и часто говорил, что тот был бы славным офицером, и Долорес тайно при этом улыбалась от гордости и спешила к воротам замка, когда он проезжал на своем становящемся на дыбы коне и любезно раскланивался.
Несколько лет продолжалось это прекрасное, чудное время, раздувавшее чистую и нежную любовь, которая росла с обоими детьми. И когда Долорес сделалась девицей, а Олимпио юношей, то их душевное сходство так их связало, что они более не думали о разлуке.
Между тем добрая старая донна Агуадо почувствовала, что последний час ее близок, и Долорес по ночам сидела у ее кровати, чтобы за ней ухаживать и прислуживать — ее маленькая, нежная рука клала подушки так осторожно и искусно в желаемое больной положение, она так хорошо понимала капризы старой женщины, что никто другой, как только она, не мог угодить донне. Сын ее, Олимпио, увидев свою добрую мать на смертном одре, вдруг сделался серьезным и нежным. Он имел доброе, верное сердце, хотя внешне часто казался бесчувственным, диким и свирепым. Он с глубокой печалью переживал предстоящую ему разлуку, разлуку со своей матерью, которую он вместе с Долорес любил больше всего.
Если сердца девушки и юноши были уже связаны, то их любви было дано благословение на смертном одре доброй старой вдовой, которой они закрыли глаза.
Долорес сильно рыдала, встав на колени перед постелью умершей, и Олимпио, глубоко тронутый и старавшийся удержать слезы, прижал к своему сердцу бесхитростную девушку, которая так преданно ухаживала за его матерью. И у смертного одра вдовы они поклялись в вечной любви и обменялись первыми поцелуями, когда благословляющая рука матери распростерлась над ними.
Старый смотритель Кортино тоже вошел в комнату умершей, взял в руку свою шапку и молился, не замечая дочери и Олимпио, стоящих под руку.
Через несколько дней от маленького, окруженного виноградниками домика, который теперь для Долорес был заперт, потянулось через город большое великолепное похоронное шествие; отец ее следовал тоже за доброй донной Агуадо, и Долорес бросила в могилу букет цветов, которые она сама вырастила и любила.
Вечером Олимпио пришел в скромное жилище смотрителя замка, он, благородный дон, к безродному старику, который был этим очень польщен. Они сидели друг подле друга и разговаривали. Потом посещения Олимпио стали гораздо чаще, ему было приятно проводить время у старого смотрителя и у его дочери, которую Олимпио горячо полюбил.
Долорес чувствовала иногда нечто вроде упрека совести за то, что она скрывает свою любовь от отца, но она сама первой ничего не хотела говорить, надеясь, что это сделает Олимпио.
Долго все проходило счастливо и мирно, пока молодой дон Агуадо не познакомился с одним итальянцем, живущим в Мадриде, и вместо того чтобы поступить в войска королевы — старый Кортино ничего другого и не ожидал от Олимпио, — он однажды пришел, чтобы проститься, и объявил, что через генерала Кабрера вступает в войско дона Карлоса! Долорес от испуга побледнела, увидев лицо отца.
— Святой Антонио! — вскричал старый Кортино. — Благородный господин, что натолкнуло вас на такую несчастную мысль? Ваш сиятельный отец стоял за королевский дом, а вы хотите идти к мятежникам.
