В самой левой комнате, вход в которую был через спальную, помещался кабинет отчима. Отчим всегда одинаково устраивал свое «рабочее место», то есть письменный стол. Небольшая стопа бумаги справа, какое-то особенно хорошее стило (в то время это был Ватерман), пишущая машинка, чашка и маленький кофейничек с неизменным черным кофе. Пахло кэпстеном. Отчим, садясь за стол, медленно набивал трубку, приминая табак большим пальцем правой руки.

В этой комнате писался роман «Сестры» (в 1920—1921 годах), ставший потом первой частью трилогии «Хождение по мукам». Здесь жили сестры Катя и Даша. И казалось, что если раздвинуть портьеры, за окном будет не вечерний, сверкающий миллионом огней Париж, а темные прямые улицы туманного Петербурга. В Кате легко было узнать маму, в Даше — ее младшую сестру Дюну. Тут же был написан прелестный рассказ «Деревенский вечер».

В тот год Париж постепенно наполнялся русскими беженцами. Появились русские издательства, журналы, начала выходить эмигрантская газета «Последние новости». Но денег это давало мало. Мама поступила на курсы кройки и шитья. Ей удавалось иногда проникать к Пакену (Диора тогда не существовало) на просмотр моделей. Художественной интуиции ей хватало, чтобы почувствовать, что будут носить в предстоящем сезоне. Она обшивала с большим успехом богатых (были и такие) эмигрантских дам, всегда предвосхищая моду.

Тем не менее денег на жизнь не хватало. Отчим ходил мрачный. Не было никаких перспектив выбраться из нищеты. И в припадке отчаяния он даже подумывал о самоубийстве.

Сразу после нашего переезда из Севра в Париж меня отдали в школу, в которую я начал ходить с первого октября. Это была известная в Париже Эльзасская школа, в некоторой мере привилегированная школа. Не знаю, как удалось маме устроить меня туда. Может быть, сыграл роль титул моих родителей? Я поступил в девятый класс. Нумерация классов была противоположна той, которая принята у нас: девятый класс был самым младшим, а первый — самым старшим. Классным руководителем был мсье Дюваш — полный краснощекий француз. Занятия проходили ежедневно, кроме воскресенья и четверга, с двухчасовым перерывом на обед. Мальчики, жившие вблизи от школы, ходили обедать домой. Те же, которые жили далеко, обедали у мадам Дюваш, которая давала домашние обеды. В маленькой квартирке Дювашей набивалось человек 20 мальчиков. Рассаживались в тесноте вокруг раздвинутого стола в комнате, в которой кроме этого стола ничего не помещалось. Во главе стола сидела мадам Дюваш с тринадцатилетней дочерью Маргерит. Прислуга приносила из кухни тарелки и передавала их в протянутые руки мальчиков. Мальчики за столом громко и красноречиво разговаривали, демонстрируя свою эрудицию и светскость. Это были настоящие маленькие французы, отличавшиеся пышностью речи и находчивостью. Только Маргерит и я молчали. Я — из-за неумения говорить по-французски, Маргерит — не знаю отчего.

После обеда все, в том числе и Маргерит, направлялись в Люксембургский сад, где играли или болтали, сидя на скамейках и поглядывая на часы в ожидании возобновления уроков. Мальчики дразнили:

— Маргерит, у тебя есть любовник?

Однажды мальчики пристали к ней:

— Маргерит, скажи же наконец, кого ты любишь?

При этом Маргерит встала в театральную позу и протянула руку, показывая на меня:

— Вот тот, кого я люблю.

Раздался хохот. Я, в смущении схватившись за голову, воскликнул:

— О-ла-ла! — не зная, как реагировать на это патетическое признание.

Учение в Эльзасской школе давалось мне с трудом. Я был рад, когда оно неожиданно, хотя и плачевно, оборвалось. Мадам Дюваш несколько раз передавала мне заклеенные письма моим родителям. Как потом выяснилось, в них содержались напоминания о необходимости внести очередную плату за мои обеды. Родители мои никак не реагировали на эти письма. Кончилось тем, что однажды, в один из четвергов, мадам и мсье Дюваш явились к нам домой. Я никак не ожидал видеть их в нашей домашней обстановке. Они сразу прошли в кабинет к отчиму. Я слышал через стену патетическую речь мсье Дюваша и громкий голос отчима, который по-русски обращался к маме:

— Скажи этому идиоту, что у меня денег нет! Нет! Нет!

Чета Дювашей удалилась без всяких результатов.

Я перестал ходить в Ecole Alsacienпе. Вскоре меня определили в только что открывшуюся русскую школу для эмигрантских детей.

В ту зиму, о которой я сейчас пишу, в моей жизни произошло знаменательное событие. Однажды родители взяли меня с собой в театр. Шла пьеса Расина «Атали». Выступала знаменитая Сарра Бернар. Ее немеркнущая слава была всемирной. Театр был полон. Люди стояли в ложах, в дверях зрительного зала. У Сарры Бернар была ампутирована нога. Ее вынесли на золоченом кресле, которое поставили посередине сцены. Она полулежала. Воцарилась полная тишина. Весь зал встал. Сарра Бернар, облокотясь на локоть одной руки и воздев другую к небу, начала говорить монолог. Ее старческий голос дребезжал. Она была величественна. Когда она кончила и опустила руку, раздался гром аплодисментов. Он долго не смолкал. Ее вынесли. Спектакль продолжался, но публика начала расходиться.

Лето 1920 года мы провели на берегу Атлантического океана, вблизи курорта под названием «Сабль д'Олонн». Вдоль пляжа тянулась широкая набережная, одна сторона которой невысоким каменным скатом упиралась в золотистый песок. Во время отлива океан отходил на один-полтора километра от берега, обнажая гладкое песчаное дно, твердое, как асфальт. Сдавались напрокат велосипеды, на которых можно было кататься по этой твердой полосе пляжа, подъезжая вплотную к зеленым волнам, которые белой пеной с грохотом обрушивались на берег. Купаться во время отлива не рекомендовалось: волна, втягиваясь в океан, уносила с собой верхний слой песка, так что казалось, что земля уходит из-под ног.

На пляж выходили террасы ресторанов и кафе. По другую сторону набережной расположены были отели в стиле модерн: каменные женские головы с распущенными волосами поддерживали балконы. Далее за линией отелей начинался маленький провинциальный городок с магазинами и лавками и с пестрым рынком на квадратной, вымощенной булыжником площади.

Если стать лицом к морю, то справа можно было видеть узкий мол, уходящий далеко, далеко в море и оканчивающийся белым маяком. По ту сторону мола находился маленький порт, в который могли заходить шлюпки, яхты, небольшие катера. Здесь во время отлива уровень воды у причалов опускался метра на два.

Если же смотреть влево, то набережная через два-три километра обрывалась, превращаясь в каменистую дорогу, покрытую белой пылью. Дорога вела в сосновый лес, в котором песок был не так горяч, но был усыпан сосновыми иглами, так что босиком было больно по нему ходить. Здесь находилось трехэтажное мрачное кирпичное здание-пансионат «Aux pins maritimes» — и в дополнение к нему, в нескольких минутах ходьбы, во дворе — маленький белый оштукатуренный домик, в котором мы и жили, занимая две комнаты во втором этаже. Для умывания служили большой фарфоровый кувшин и фарфоровый белый таз, стоящий на табуретке. Столовая помещалась около главного кирпичного здания на открытом воздухе, под железным навесом, который поддерживался деревянными столбами. Здесь стояло несколько рядов длинных столов, покрытых клеенкой, со скамейками по обе стороны.

Сосновый лес подходил к самому морю. Берег здесь был более диким. Из песка вылезали отшлифованные морем валуны, торчали острые косяки серых скал. По ним время от времени пробегали юркие ящерицы. Я часто, лежа на животе и затаив дыхание, ждал их появления. Я ловил ящерицу за хвост. Через мгновение она отрывалась от своего хвоста и убегала, а хвост оставался в моей руке, извивался несколько раз, а затем замирал. Я собирал коллекцию таких хвостов. У меня уже была целая жестяная коробка, наполненная ими.

При отливе вдали оголялся остов какого-то когда-то затонувшего корабля, покрытый водорослями и облепленный ракушками. Я любил забираться на этот умерший корабль, с опаской поглядывая в ожидании начала прилива на далеко отошедший океан.