Вскоре отчим уехал в Париж. Мама, Юлия Ивановна, Никита и я продолжали жить в Камбе. Наступили дни сбора винограда, так называемый Vendange. Это был всеобщий праздник. Вереницы телег, груженные корзинами винограда, с лошадьми, украшенными разноцветными лентами и бумажными цветами. На улицах пели и танцевали. В сборе винограда участвовали все: и мужчины, и женщины, и дети. В бетонном бассейне, в который из корзин сваливали виноград, босые парни, в брюках, засученных до колен, ввинчиваясь пятками в гроздья винограда, танцевали странный танец, похожий на современный твист. Из бассейна по желобам стекала в бочки грязная жижа. Трудно было поверить, что она превратится в прозрачное вино. Это было рождением вина. Наполненные бочки откатывали, на их место катили с грохотом пустые.

Незадолго до нашего отъезда из Камба произошло неожиданное событие. Юлия Ивановна получила письмо из Парижа. Альбер писал, что он надолго уезжает в Алжир. По дороге он хочет заехать в Камб, чтобы повидать Юлию Ивановну. Вся семья готовилась к этому дню. Прислугу Фернанду отпустили на этот день домой. Юлия Ивановна гладила белую блузку, подогревала в плите щипцы для завивки волос. Меня и Никиту мама увела на целый день в «Каштаны». Юлия Ивановна осталась одна в доме.

Вечером мы вернулись. У Юлии Ивановны дрожал подбородок. Она готова была разрыдаться. Они с мамой ушли в спальню. Оказалось, что Альбер сделал Юлии Ивановне предложение. Он хотел, чтобы она сразу же уехала с ним в Алжир. Юлия Ивановна отказалась. Она плакала, сама не зная отчего. От потрясений этого дня. С тех пор Альбер не появлялся на нашем горизонте.

Отчим часто писал маме из Парижа. Он писал, что не может более жить в пустоте, в эмигрантском парижском безвоздушном пространстве. Звал нас скорее в Париж. Предлагал переехать жить в Берлин.

Мы приехали из Камба в Бордо утром. Поезд в Париж отходил вечером. Прежде всего мы отправились в баню. Точнее — в ванное заведение. Слева и справа по длинному коридору были расположены кабины, в которых была ванна, висели зеркало и вешалка и стоял клеенчатый диван. Когда мы, чистые, с мокрыми волосами, уже уходили, Юлия Ивановна заметила, что из кабин и в кабины выходят и заходят парочки. Юлия Ивановна и мама пошушукались по этому поводу. В дальнейшем оказалось, что это ванное заведение служит по совместительству домом свиданий.

Ночь мы провели в поезде. Утром были в Париже.

После нашего возвращения из Камба в Париж мы прожили в квартире на улице Ренуар не более месяца. Мы переезжали жить в Берлин. В октябре начались сборы. За два года жизни в Париже мы обросли вещами. Все это разбиралось, выбрасывалось, упаковывалось. Внизу у подъезда уже стояли два каретообразных темно-красных такси. Я в последний раз вышел на балкон. Было солнечное утро. Передо мной лежал золотистый осенний Париж. Пахло прошедшим ночью дождем. Париж начинал свой очередной трудовой день. Мы прощались с Парижем.

Алексей Николаевич уехал в Берлин раньше нас, налегке. Мы же должны были поселиться в маленьком курортном городке Бад Мюнстер ам Штейн вблизи Висбадена и ждать его вызова. Мы занимали в вагоне отдельное купе. В соседнем купе ехала семья Еристовых: князь Еристов с женой и четырехлетней дочерью Ириной. Они тоже ехали в Берлин с более или менее долгой промежуточной остановкой в Мюнстере.

Поезд приходил в Мюнстер ночью и стоял всего три минуты. Заблаговременно мы и Еристовы перетащили весь наш несметный багаж в тамбур вагона. Там были чемоданы и тюки с постельным бельем, швейная машинка, громадный ящик с моими каменными кубиками. Кто-то подарил их мне в Париже в день рождения. Это были прекрасные разноцветные кубики, но поднять ящик один человек не мог. Кроме того, мой велосипед и другие вещи ехали в багажном вагоне. Мама спросила Еристова:

— Как по-немецки швейная машина?

— Die Schweinemaschine (то есть «свинская машина»), — отвечал не задумываясь Еристов.

Когда поезд подошел к освещенной платформе, мама и Еристов махали руками из окна вагона, вызывая носильщиков. Один носильщик вскочил в вагон еще до полной остановки поезда. Быстро выгружались на платформу наши вещи. Носильщик, находящийся в вагоне, передавал их другому, находящемуся на платформе. Мама воскликнула:

— Осторожно, осторожно, это моя Schweinemaschine!

Носильщики переглянулись.

Мы вышли из вокзала на площадь. Было темно и промозгло. Никакого транспорта в этот глухой ночной час около вокзала не было. Удалось нанять какую-то двухколесную тележку, на которую нагрузили весь багаж и которую катили два носильщика. Никиту и Ирину Еристову поместили на тележке между чемоданами. Остальные шли пешком. Я вел за руль свой велосипед.

Так мы дошли до расположенного поблизости отеля «Кайзерхоф». В окнах было темно. После наших звонков и стука в дверь зажегся свет в холле, а затем на лестнице. Нами предводительствовала Юлия Ивановна. Она одна, в отличие от всех остальных, свободно и хорошо говорила по-немецки. Она была рослой и представительной. Все остальные, сбившись в кучу и тихо переговариваясь между собой по-русски, напоминали изображение «толпы» на сцене оперного театра. После того как наши фамилии были записаны в книгу, лежащую на конторке, Юлию Ивановну вся гостиничная администрация начала и продолжала в течение всего нашего пребывания в Мюнстере называть Frau Grafin — госпожа графиня.

Нам отвели три комнаты на втором этаже, соединенные дверями, наподобие анфилады. В большой угловой комнате расположились Юлия Ивановна с Никитой, в следующей, проходной, — я, в третьей — мама. Еристовых поместили в двух комнатах рядом с нами. В это несезонное время года гостиница была почти пуста. Нам в комнаты принесли кофе с круглыми булочками, и мы улеглись под пухлые перины, будто бы провалились в пуховую бездну.

На следующее утро я отправился осматривать город. Это оказался маленький, чистенький, аккуратный городок, расположенный на левом плоском берегу узенькой речушки, правый берег которой был гористым. Там возвышалась скала, на самом верху которой торчали остатки старинной башни. К ней вела крутая извилистая тропинка. За небольшую плату лодочник перевез меня на другой берег к подножью скалы. Я взобрался на нее. Там открывался дивный вид во все стороны. День был облачный. Время от времени, разрывая облака, появлялось солнце на голубом клочке неба. Вокруг холмы, холмы, разрезанные в разных направлениях черными линиями железных дорог. На многих холмах — полуразрушенные средневековые замки. В течение нашей жизни в Мюнстере мы (мама, Еристов и я) не раз совершали длинные прогулки к этим замкам. Некоторые из них были превращены в музеи. Нам показывали оружие средневековых рыцарей, «пояс невинности», который рыцарь надевал на свою жену, отправляясь в поход, — железное, тяжелое, запирающееся на замок, антигигиеничное устройство. От разрушенных стен, покрытых мхом, веяло холодом и мраком средневековья.

Наша жизнь в Мюнстере вошла в обыденное русло. Прогулки, чтение. Утренний завтрак нам приносили в комнату. Обедать и ужинать мы спускались в пустоватый ресторан «Кайзерхоф». Иногда по вечерам в углу ресторана собиралась компания немцев, местных жителей. Они громко говорили, курили сигары, подымали кружки с пивом. Маме кто-то сказал, что очень полезно пить пиво с молоком. Меня заставляли два раза в день выпивать по кружке черного пива, разбавленного молоком. Я давился этим омерзительным напитком, но меня заставляли пить его как лекарство.

Мама чуть ли не каждый день получала письма из Франции от Балавинского. В конверт были вложены красивые дорогие открытки с изображением цветов, исписанные с другой стороны мелким бисерным почерком.

Недалеко от Мюнстера помещался большой курортный город Крейцнах. Туда из Мюнстера ходил маленький одновагонный трамвайчик (полчаса езды). В Крейцнахе были большие магазины. Около одной из витрин я всегда останавливался и мог бы стоять, завороженный, часами. Эта витрина была посвящена игрушечной железной дороге: рельсы, стрелки, семафоры, мостики, разводной круг, пассажирские, товарные, санитарные вагоны, паровоз с тендером и т.д. Я до сих пор вспоминаю эту витрину с замиранием сердца.