После войны мать Фиры, Зося Самуиловна, осталась в Алма-ате. Там окончила Пединститут и почти всю жизнь работала учительницей математики в школе. Была она женщина болезненная, стеснительная, её считали старой девой, пока она не родила девочку, не вполне я понял от кого, да это и не важно.
А её старшая сестра, Циля Самуиловна, в Аргентине вышла замуж, очень удачно. Её муж, какой-то крупный предприниматель, через год после счастливого бракосочетания умер. Он был её гораздо старше, хотя и самой Циле было уже за сорок. По завещанию всё его имущество, движимое и недвижимое, оставалось жене. Но в 2002 году когда, я с ней познакомился, в Тель-Авиве ей было хорошо уже за девяносто, и, как Фира мне говорила, да и по обстановочке судя, от денег не осталось ничего.
В военные годы в Буэнос-Айресе полно было всевозможных марксистских, троцкистских, анархистских, фашистских, ну и, конечно, сионистских организаций. Немолодая, но ещё и вовсе не старая, очень богатая дамочка постоянно таскалась там по разным этим клубам. Однажды она познакомилась с земляком, молодым евреем из Риги, парнем, который, представляясь — его звали Эли Шварц — между прочим, сказал, что недавно из Эрец-Исраэль. А туда он приехал из Югославии, где встречался с Тито, и тот произвел на него хорошее впечатление, хотя он, конечно антисемит. Все хорваты и сербы антисемиты. Все не евреи — антисемиты. Жуков хороший товарищ и хороший военный, немножко нервный, но хороший. Он тоже антисемит. Но с ним можно иметь дело. Нужно посмотреть, как он водку пьёт — это что-то из области фантастики. Парень был остроумный и врал, как пулемёт. Вообще-то он как официальный представитель Джойнта постоянно должен находится при советском Генштабе. Но его, буквально рвут на части. В Аргентине у евреев полно проблем. Но война идёт к концу. Нам теперь придётся подумать и о своём собственном будущем, не всё же о будущем человечества.
Высокий, поджарый, спортивный, очень светловолосый и светлоглазый, великолепная офицерская выправка, совсем не походил он на еврея, как во всём мире привыкли нас представлять себе. А, между прочим, такие евреи на самом деле встречаются нередко. Говорят даже, что наши предки, построившие Храм, были блондины. Хорошо, пусть бы они там были все хоть альбиносы, а парень-то, явно подозрительный. Но что ж вы хотите от глупой, стареющей бабы?
— Эли, сердце моё, — сказала она ему как-то, — я не религиозная женщина, но национальные традиции в меру старюсь соблюдать, кашрут, например, если это не мешает делам, однако… я никогда не связала бы свою судьбу с не евреем… Постойте! Давайте послушаем этот романс я его очень люблю. А вы?
Всё это происходило на веранде столичного ресторана «Лотос», очень популярного тогда в Буэнос-Айресе, который был, буквально, затоплен волнами иммигрантов, беженцев и всевозможных мошенников. С эстрады — «Ехали на тройке с бубенцами…»
— Русские песни? — сказал Эли. — Мне приходилось их слышать в довольно своеобразном исполнении. Конечно, они музыкальный народ… Да, русские, цыгане, африканцы… Гоим — народы… Циля, простите, по документам я швед. Это для здешних властей. А для спецслужб я приехал из Канады. И у меня есть всего один убедительный способ доказать вам, что я настоящий еврей…
Слушал я Фиру, а Циля время от времени перебивала её и поправляла, и я всё больше и больше убеждался в том, что тёткин давний поклонник был агентом какой-то разведки или сразу нескольких, как это в конце войны очень часто случалось. Потому что обыкновенному проходимцу выудить у такой сорокапятилетней маменькиной дочки несколько сот тысяч долларов, как два пальца об асфальт, а ему нужны были не деньги. Нет, не нужны ему были деньги.
— Циля Самуиловна, — сказал я, — вы меня только, ради Господа Бога, извините. Он чего от вас хотел?
— Можете меня называть просто тётя Циля, хотя ваша тётя, если она у вас была, по возрасту, вернее всего, могла быть моей внучкой. Что же касается Эли Шварца, он любил меня. Любил!
— Он представил вам верное доказательство своей национальной принадлежности?
— Этого вопроса вы могли бы мне не задавать. Да, таки он был обрезан.
Я попробую покороче, потому что с моими дамами мы просидели за чаем до рассвета. Когда я спросил: «Что ж, действительно, этому человеку ничего, кроме любви, не нужно было от вас?», — она долго молчала. А потом сказала:
— Вам придётся дослушать до конца.
В сорок седьмом году, то есть накануне израильской Войны за Независимость, возлюбленный Цили сказал ей под большим секретом, что в городе обнаружена хорошо законспирированная боевая организация латышских эсэсовцев. Её руководителя зовут Ояр Спалвинш, и этот Спалвинш, когда-то лично застрелил в Риге его отца и двоих братьев, а мать и сёстры отправились в газовую печь. Люди в этой организации состояли такие (их было около сотни), что о них в Ялте был составлен специальный секретный протокол. В соответствии с этим протоколом их нужно было выслеживать и, наскоро получив от них возможную информацию или не получив её, ликвидировать на месте, не доводя дело до суда. Таково было решение держав-победительниц. Так что ребята были непростые.
И наш благородный Эли Шварц обратился к своему руководству с просьбой лично ликвидировать Спалвинша. Ему пошли навстречу. Уходя на это дело, он сказал, что, как только задание будет выполнено, он хочет жениться на Циле и уехать вместе с ней в Эрец-Исраэль, где уже на носу война с двоюродными братьями. А без него там Бен-Гурион, как без рук. Эли убил этого эсэсовца, после чего у него на всю жизнь на лбу остался глубокий шрам, потому что такого волка взять было, конечно, нелегко. Циля не сомневалась в том, что Ояр Спалвинш убит. Как ей было сомневаться, когда аргентинские газеты опубликовали его фотографию, а она его видела не раз в компании со своим женихом. Писали, что следствие выдвинуло две версии. Или преступника убили его же сообщники, сводя старые счёты, или это бесчинствуют сионистские террористы.
Судьба Эли Шварца, если подробности опустить, такова. В 1948 году он участвовал во многих самых значительных операциях войны и несколько раз был ранен. В конце войны он полковник. Он был всегда очень близок к Моше Даяну, который к 1956 году, действуя непосредственно через Голду Меер, настоял на переводе Шварца в генеральный штаб. В Шестидневную войну Шварц командовал отдельным десантным батальоном, и по окончании войны он уже бригадный генерал. Во время Войны Судного Дня (73 г.) он непрерывно находился на Голанских высотах, и в ходе тяжелейшей операции, когда сирийские войска вынуждены были этот важнейший пункт, взятый ими в первые дни, оставить, Эли Шварц был тяжело ранен, оказался повреждён позвоночник, и он ушёл в отставку в чине генерал-майора. Ещё несколько лет он передвигался на костылях, потом на инвалидной коляске, а потом навсегда слёг в постель. И тогда в Алма-Ату, на имя маленькой школьной учительницы математики Зоси Самуиловны Моркович пришёл из Израиля вызов. Этот вызов прошёл через такие инстанции, так был составлен и так внушительно подписан, что вместо того, чтобы, потерявши работу, надолго сесть в отказ, Зося с дочкой, которой к тому времени было уже 23 года, через несколько месяцев жила уже в роскошной вилле на берегу Средиземного моря. Однако, Зося Самуиловна вскорости заболела. У неё обнаружили рак горла, и она умерла. Фира переехала к своей тётке в Тель-Авив. Некоторое время они все благополучно жили в генеральской квартире.
Однажды Генерал Эли Шварц позвал жену к себе для серьёзного разговора. Он попросил сиделку выйти и, прежде всего, потребовал, чтобы Циля принесла ему стакан шотландского виски с содовой и пачку сигарет. На её испуганные возражения он ответил только грустно покачав головой.
В несколько глотков он выпил виски, закурил и долго смотрел на Цилю, будто стараясь обнаружить в ней что-то такое, чего не заметил за сорок без малого лет супружеской жизни.
— А знаешь, Циля, дорогая моя, хорошо, что у нас не было детей, — вдруг сказал он.