Успокоительная эта сентенция, тем не менее, не успокоила Алексея Степановича. Смутно чувствовал он какое-то несоответствие между предсмертной запиской самоубийцы, рассказом Веры Никитичны Смирновой и той жуткой реальностью прошлогоднего московского октября. «Что-то тут не так, не так» — повторял про себя под журчащий говорок старушки. И вдруг, как озарило. Ведь танков на том мосту, было, кажется, четыре. Значит, на каждый, если поровну брать, приходится по двадцать семь трупов. Правда, когда окончательные итоги подвели, общее число погибших оказалось порядка полутора сотен. Все равно получается, что каждый танкист, принявший участие в той стрельбе, может быть повинен в гибели тридцати, ну от силы тридцати пяти человек. Арифметика для первого класса! А Иван Андреевич Русаков, выходит, всех на свой счет зачислил. Непонятно, зачем лишний грех на себя брать?
Выслушав сомнения следователя, баба Вера ответила уже не скороговоркой, раздумчиво:
— Видать, Ванюша первое сообщение об убиенных запомнил, вот и запали ему в душу сто восемь человек. А что он их всех на себя одного принял, так, я думаю, потому что другие, которые тоже стреляли, не каются, не просят у Бога и людей прощения. Вот он, значит, и за грехи товарищей своих решил ответить. Только опять скажу, напрасно он себя так растравлял. Если и есть на нем вина, гак самая малая. Ведь он человек военный был. Раз присягу принял, выполняй без прекословия приказ командира. А ему, знаете, кто распоряжение стрелять отдавал?
— Догадываюсь, — кивнул Алексей Степанович.
— То-то, что догадываетесь, — укоризненно протянула баба Вера. — Сидючи здесь, и посмеяться можно и критику навести на самое даже главное в стране начальство. А он, бедняга, пред их ясные очи предстал. Коленки бы, небось, у любого задрожали. Попробуй ослушаться, тут не то что разжалуют, в тюрьму посадить могут. — Она попыталась сделать страшные глаза, отчего ее круглое доброе личико приняло уморительное выражение. Алексей Степанович невольно улыбнулся.
— Вот вы, милый человек, посмеиваетесь, — с легкой обидой в голосе продолжила старушка. — Наверное, сомневаетесь, откуда бабка про военные порядки знает'? А я замужем была за военным. После войны мой Владимир Николаевич на сверхсрочной остался. Старшиной, по-теперешнему — прапорщиком. Семь лет с ним по гарнизонам моталась, насмотрелась на солдатскую службу, па строгости ихние. Из-за такой жизни бродячей и специальности не приобрела. Помоложе была, официанткой в столовых работала, а потом, когда их там отменили, и посудомойкой и уборщицей. Оно, конечно, любой труд тогда был почетен, грамот у меня полон комод, только платили мало. А муж, как его из-за последствий ранения демобилизовали, такие же копейки по инвалидности получал. Богатства, вишь, не удалось нажить. Помер Владимир Николаевич в шестьдесят четвертом — мне только-только сорок исполнилось, с той поры бобылкой и живу. Детишек-то нам Бог не дал. Потому, может, у меня к Ванюше такое сердечное расположение…
Тут она платочек из кармана кофточки поспешно вынула и дала волю слезам. Алексей Степанович подождал, пока баба Вера выплачется, потом предложил деликатно:
— Вы, гражданка Смирнова, извините меня, что приходится вас расстраивать своими расспросами, но порядок требует выяснить причины самоубийства. Безусловно, такой факт, как расстрел соотечественников, повод уважительный, чтобы себя жизни лишить. Однако, может, здесь и другие какие обстоятельства отрицательную роль сыграли? Какие у него отношения в семье? На службе? Он сейчас, очевидно, в отпуске находился? Ведь, как я вас понял, служил он в Кантемировской дивизии, а она дислоцируется под Москвой.
Под спокойным доброжелательным взглядом следователя баба Вера успокоилась, платочек перед собой на стол положила, принялась за рассказ. Порой вспоминала она разные подробности, не имеющие к делу никакого отношения, но Алексей Степанович не перебивал, рассудив с грустью, что для одинокой старушки, может, и осталась единственная радость — поговорить вволю.
Из показаний свидетельницы Смирновой Веры Никитичны следовало, что покойному Ивану Русакову было от роду тридцать четыре года. День его рождения справляли в июне, а ровно через месяц отмечали ее семидесятилетний юбилей. Тогда Ваня подарил ей красивый цветастый платок. Ирка похвасталась: больших денег стоит. Баба Вера, дуреха, возьми и скажи: лучше бы в таком разе деньжатами одарили, пригодились бы на похороны. Ваня за плечи ее обнял, сказал ласково: «Живи подольше, баба Вера!». А Ирка объяснила, что деньги и сегодня ничего не стоят, а завтра вообще будут так, бумажки. Вот, мол, когда помрет баба Вера, тогда и платок можно продавать за подходящую цену. Ирка, она женщина ехидная, но не злая. А что разорется иногда без причины, так потому что непутевая. И то: ей уж под сорок, она старее Вани года на четыре будет, а все в девках. Да и сказать, чтобы гулящая, какая была, тоже нельзя. Правильно говорится, не родись красивой, а родись счастливой.
С Ваней она познакомилась пять лет назад, на юге вместе дикарями отдыхали. Сейчас простому человеку о южном отдыхе и не мечтай. Тогда промеж них вроде ничего не случилось — Ирка еще больно разборчива была. Ваня-то он, видели, махонький, не видный из себя, а она — фигуристая, глазастая. Но адресок свой ему все-таки оставила. Пару раз он ей написал, она, видать, не ответила, ну и он перестал надоедать своим вниманием. Только вдруг в прошлом году, как раз об эту пору получает Ирка от него письмо, в котором он просится к ней приехать. Она бабе Вере сама то письмо показывала, совета спрашивала. Писал Ванюша ей, что после октябрьских событий жить в Москве не может, пережил такое, что не трудно сойти с ума, надо переменить обстановку, а он сирота, близких никого нет, Ирину же вспоминает все эти годы. Любой женщине приятно такое признание прочитать, тем более что он сообщил, что деньги у него на первое время есть в приличном размере. Баба Вера ее отговаривать не стала, тем более видит, она уже все сама решила.
Заявился Ваня сюда, почитай, уже в феврале. С одним чемоданчиком, но при деньгах — они вскорости корейский цветной телевизор купили. Поначалу он бабе Вере не глянулся — шибздик какой-то. А потом, когда пожили рядышком, очень даже пришелся соседке по душе. Непьющий, только по праздникам себе позволял, вежливый, обходительный. Вон Валентин, что ни слово — мат-перемат, а Ваня со всеми соседями исключительно на «вы» изъяснялся.
И при всем при этом с Иркой у них быстро не заладилось. Она его поначалу Ваней звала, потом Иваном, а уж месяца три кличет не иначе как «квартирантом». А то еще «октябренком» называет. Но это прозвище, как понимает баба Вера, нельзя считать обидным, потому что Ваня, он и на самом деле был, как маленький ребенок — доверчивый, ласковый. Опять же то, что за те октябрьские пакости до сих пор так сильно переживал и не раз перед соседкой казнил себя за свое в них участие, говорит о нем с лучшей стороны. Истинный грех, батюшка ей на исповеди объяснял, тот, что без покаяния остается, тот, что сам человек в гордыне своей и за грех не считает. Сердцем надо понять, что согрешил и покаяться, не таясь, тогда и будет тебе спасение. А Ирка, бессовестная, нет, чтобы посочувствовать человеку, еще издевалась: «Чего ты, баба Вера, его жалеешь? Они ведь, те танкисты, которые тогда стреляли, по миллиону получили». — «Ну, и что? — возражала ей баба Вера. — За такое страшное дело, конечно, поощрение требуется. А как же?!»…
Двадцать минут, Алексей Степанович по часам заметил, говорила баба Вера без передышки, продолжала бы и дальше, да тут, легка на помине, появилась Ирина Сергеевна Плясунова. Оказалась она дамочкой симпатичной, в дубленочке, шапке песцовой — все чин-чином. Но хоть лицо и сильно подмалевано, по опухшим не от слез глазам Алексей Степанович сразу определил: попивает бабенка.
Корзухин представился, объяснил, что по факту смерти гражданина Русакова, пусть это и очевидное самоубийство, тем не менее полагается опросить свидетелей на предмет выяснения причины. Добавил, что после беседы с Верой Никитичной Смирновой причина прояснилась и заключается она в том, что покойника постоянно тяготило сознание своей вины за участие в известных событиях октября 1993 года в Москве.
