— А, так с тобой она, значит, не живет?

— И да, и нет. Приходит, когда вздумает. Я ей дал ключ. И уходит, когда вздумает. Говорит, раз я от нее все скрываю, она тоже вправе иметь свои секреты.

— То есть, по сути дела, она что тебе предлагает? Зашла — ушла?

— Ну, конечно. Это-то меня и мучает. Но что мне с ней делать? Скажи, Педро Игнасио, что мне с ней делать?

Что я мог ему посоветовать, черт побери?

— Да, действительно, кисленькая история. Уезжай на остров Пасхи. Или на какой-нибудь необитаемый, как Робинзон.

— Без нее? Не будь свиньей! Такие советы меня не устраивают!

Она рывком открыла дверь ванной и встала на пороге — капельки воды на плечах, свежая, как лилия, соблазнительная, как блюдо с вишнями.

— Какие это советы он тебе дает?

— Чтоб не ходил на вскрытия, если ему там делается дурно, как он говорит.

— Да, это ужасно, — пробормотал Лучо, словно во сне. — Но, прости, любовь моя, я заговорился, сию минуточку принесу тебе чаю.

Лучо побежал на кухню; она покрутила носиком, будто подозревала что-то, уселась без всякого стеснения в кресло и заложила ногу на ногу. Полноги видно! Ой, мамочки!

— Это твой медвежонок? — выговорил я наконец, поперхнувшись чаем.

— Да. Тебе нравится? Упругая нога, нежная кожа.

— Нравится. Только разве у медведей глаза розовые?

— Вот еще! Этот — прелестный! — Она встала, взяла медвежонка и снова уселась, стала его укачивать, целовать в нос — в черную пуговицу.

Теперь не полноги, а три четверти, почти вся нога видна!

— Где-то я читал, — я изо всех сил старался глядеть только на медвежонка, — что медведи коварны, их невозможно приручить по-настоящему. Медведь может много лет выступать в цирке, ездить на велосипеде, и вдруг в один прекрасный день не узнает своего дрессировщика и съедает его.

— Ничего подобного! Неправда! Значит, дрессировщик его бил! — Она прижала медвежонка к щеке, теперь они оба смотрели на меня, две мордашки. Два блестящих, как жуки, внимательных глаза, и еще два — круглые, глупые.

— Ты слыхал, рыжего из университета выгнали? — крикнул из кухни Лучо.

— Нет, не знал. А за что?

— Неизвестно.

— Неправда, — зашептала она; — Лучо уверен, что за политику, а я знаю его девушку. Он впутался в нехорошую историю… — От ее волос шел запах влажных трав- Но я тебе обещала Гогена и не дала…

— Не надо, Гоген меня раздражает.

Хоть Лучо и говорил мне о наглухо закрытом со всех сторон уголке в его душе, я все же не решился на этот раз просить его помощи. Надо было уходить. шр

— У меня еще Ренуар есть…

— Еще хуже, сладкий, как сахар. Лучо! — крикнул я и сам услыхал, что крик мой похож на вопль утопающего.

— Иду, иду. Не кричи.

— Понимаешь, мне надо идти.

— Нет, подожди. Еще одну минуту…

— Не могу, уже шесть.

— Одну минуту, всего только одну минуту.

Она тоже явно хотела, чтобы я не уходил, чтоб остался. И начала играть молнией на блузке — то опустит, то поднимет.

Не могу больше. Сейчас скажу решительно, что ухожу. Я закрыл глаза и встал. Но не торопился. Приятно ведь знать, что ты такой волевой, такой сильный человек.

— Он в самом деле уходит, Лучо! Иди скорей сюда!

Лучо выскочил из кухни в пестром фартуке до самых щиколоток:

— Не уходи же, не будь свиньей. Я готовлю для вас маисовые лепешки с сыром, такие у нас в Карабобо делают.

И у меня есть бутылка вина, только года какого не знаю.

Останься. Кроме того, надо отпраздновать…

Я встревожился:

— Что отпраздновать?

— Рождение советской атомной бомбы. Сию минуту передали по радио.

— Не бреши!

— Да, да! Конец американскому шантажу.

— Здорово! Но я все равно должен идти, мне очень жаль. Ты даже не представлять, как мне жаль.

— Я хотел тебе еще рассказать кое-что.

Лучо настаивает, видимо, потому, что нуждается в моей помощи. Он считает, что мы — литераторы — лучше умеем развлекать девушек. Действительно, одинаково трудно представить себе Лучо, забавляющего ее пикантными историями, и ее, слушающую рассуждения по поводу «зверской» гистологии. Но я колебался вовсе не оттого, что надо было помочь Лучо; нет, раздражающий запах сыра остановил меня. Что со мной происходит? Неожиданно еще одно действующее лицо решительно выступило на сцену — голод.

— Ты много лепешек сделал?

— Около двадцати. Она их не очень любит.

— Только лепешки и умеет готовить, — проворчала она. — Подойди-ка поближе. Понюхай. Я вся сыром пропахла!

— Вовсе нет, любовь моя. Но если хотите, я могу сходить купить еще что-нибудь. Устроим великий пир. Чего вы хотите? Цыплят? Еще вина?

Она радостно захлопала в ладоши:

— А мы тебя подождем. Я пока на стол накрою. Я хочу агвиат, фаршированный креветками!

Ловушка. Стол она, видите ли, пока накроет, чертова кукла! Я подумал, проглотил целое море слюны:

— Лучше я все-таки пойду. Клянусь, у меня дела. С моей стороны было бы весьма недобросовестно…

— Не будь негодяем!

— Нет, серьезно, я тебе говорю совершенно серьезно. Как-нибудь в другой раз, старик. Я тебе сам скажу когда. — Я спешил, я даже забыл попрощаться с ней и запнулся за ковер. Последнее, что я увидел, закрывая за собой дверь, — смешной пестрый фартук Лучо и… нога, стройная, упругая, нежная кожа покрыта, будто персик, золотистым пушком, теплая, гладкая нога… Черт побери, с ума можно сойти!

Помощника я так и не нашел. В конце концов можно и одному все сделать, хотя тогда придется выбирать: либо нести доску, бак и листовки по отдельности, что увеличивает риск, либо притащить все сразу накануне и оставить там. Л если утащит кто-нибудь, придешь — и ничего нет? И так — плохо, и эдак — нехорошо. Нет, не годится.

Несколько дней я размышлял да прикидывал и вдруг в библиотеке на лестнице встретил Маркиза. Вместо свитера и берета на нем был теперь синий пиджак de cotele, зеленый попугайский галстук, страшно длинный, и кожаный пояс. Ну и пояс! Видимо, прежний его владелец был намного полнее Маркиза — конец висел чуть ли не до колен. Я расхохотался:

— Вот так сатир на пенсии!

— Это еще почему? Что такое? Разве я не выгляжу элегантно?

— Конечно, dernier cri[63]. Можешь наняться манекенщиком в «Лос Гобелинос».

Маркиз оглядел себя, улыбнулся удовлетворенно и пригласил меня выпить коньяку. Бар в двух шагах отсюда — деспотический режим с глубоким пониманием относится к жаждущим. Маркизу редко приходилось платить в ресторанах, и потому он сделал это сразу, как только нам подали рюмки.

— Где же твой берет?

Оказывается, Маркиза ограбили на Кинта-Нормаль. Один из налетчиков вонзил ему кинжал в живот на целый сантиметр — надо же было показать, что они не шутят. «Давай бумажник!» Маркиз объяснил, что у него нет и никогда не было такой дурацкой штуки, как бумажник, но грабители не поверили. Раздели его, даже туфли взяли, тогда он снял носки, отдал им: «Всякое дело надо делать до конца», — и вернулся домой босой, в одних трусах, совершенно закоченевший. Но теперь он рассказывал все это даже как будто с удовольствием, словно и не с ним приключилась такая неприятность. И только жалел, что отобрали трубку.

— Так ты не живешь больше у Памелы?

— Нет. Еще две порции коньяку, пожалуйста! Она замуж вышла.

— Что ты меня разыгрываешь!

— Решила узаконить свое сожительство с владельцем красильни. Но не думаю, что она долго выдержит. Этот тип целые дни говорит об анилиновых красках. И воняет от него какой-то тухлятиной. Он потребовал, чтобы я съехал с квартиры. И знаешь, по какой причине? Просто смех. Потому, видите ли, что я задолжал за три месяца. На прощанье я ему сказал: «Господин Анилин (я его так прозвал), в один прекрасный день я вернусь и попрошу вас покрасить мне зад».

— Бедняжка Памела, такая красивая, такая добрая!