Вздыхаешь, барышня с нейлоновыми бровями?
Я проследил направление его взгляда — будто стрела, вонзался он прямо в лицо девушки в фиолетовом костюме. Но самое неожиданное вот что — она посылала Маркизу поцелуи, подмигивала, манила пальчиком…
Бутыль пошла гулять по кругу, все тянули из одного стакана — весельчак и унылый, здоровый и хилый. Пейдодна, пейдодна — не вредит стакан вина. А теперь сосед пусть пьет, наступил его черед. Да это просто спирт, градусов семьдесят в тени. Разбавлен немного черешневым соком. И еще ревенем как будто. Может быть. Чего-то горьковатого сунули для порядку.
— Прекрасный мой Маркиз, владетель маленькой лужицы, — возопила Карлота, протягивая к нему благоуханные руки, — ты вправду так горячо любишь меня?
Они обнялись над моей головой, и я чуть не потонул в волнах «Шанель 5».
Бутыль всего только дважды обошла круг и опустела. Появилась еще бутылка, потом еще, еще, море разливанное, буйное да пьяное, пей, пей, не робей, вода водочки вредней. Полная сумятица, вершина, предел возможного. Или, как выражался Мартин Фьерро, образовался небольшой бардачок и кое-кто нализался порядком. Лей, лей, не жалей! Черт возьми, черт побери, вот это так красавица, черт возьми, черт побери, до чего ж мне нра-а-а-а-вится, черт возьми, черт побери-и-и, до чего ж мне нра-а-а-а-а-а-ви-и-и-тся!
Ни с того ни с сего, не знаю, какая муха их укусила, кажется, Берни начал, вломились вдруг в политику. Десять глупостей и сто провокаций в минуту. Я не стерпел, наговорил много лишнего, и в частности посоветовал им заняться лучше шведской гимнастикой. Что тут поднялось! Толстяк с бородкой проклинал меня, прыщавый ругался последними словами. Все, как один, изрыгали юпитеровы молнии на дерзкого новичка. Маркиз же наслаждался, видя мою растерянность.
Спасла меня Карлота, благоразумная и исполненная материнских чувств. «Он мечтает о том же, о чем мы, — сказала она, — только свет не озаряет ему путь, а ослепляет его».
Не очень-то я понял ее философию, мне она напомнила светофор и правила уличного движения, однако бурное возмущение улеглось, мы радостно взялись за весла и, осененные гирляндами копиуэ, поплыли по тихой озерной глади; все мы были братьями, в любви и в искусстве, все мы любили друг друга, и опять пошло: карма, дхарма… рукоять меча… поучения Кришнамурти…
Один только Маркиз продолжал.
— Пью за мой день рождения, — проревел он (ловкий ход, я же его знаю, хочет добиться тишины). — Годом больше, годом меньше — какая разница? Уже много лет прожито. Это так, ай-ай-ай, как поется в грустной куэке. До смешного простая и жалкая история. Что такое одна жизнь? Тысяча жизней? Миллион? Хуже всего то, что историки ни черта не знают, одни только даты да имена. А почему? Хотите, вам скажу? Историки до сего времени не заметили одну особенность, она повторяется без конца, и, будто жалкая карусель, вечно вертится нищая великая история нашей Америки. Хотите, я вам открою, в чем эта особенность?
— Да, да, говорите, говорите!
— Вы не боитесь правды?
— Не боимся, не боимся, не боимся…
Маркиз оглядел всех, счастливый, гордый, будто дирижер свой оркестр.
— Ну так слушайте. — Он взял стакан ближайшего соседа, осушил до дна. — Слушайте. Гориллы устраивают переворот, хозяйничают, словно у себя в казарме — шагом марш, раз-два-три! — и превращают страну в кучу дерьма.
Но тут является демагог, наглый и сентиментальный, эдакий буржуа с претензиями. Браво-о-о, да здравствуе-е-ет! Освободительное движение сметет все препятствия на своем пути! — кричит он, взобравшись на ящик из-под сахара. Я дам вам свободу, мосты, конфеты! Для чего мосты, если у нас нет рек? Я дам вам реки! Толпа ревет от восторга. Вся страна увешана флагами, Уолл-стрит дает свое nihil obstat[39], и он, как был, в драных штанах, взбирается на президентское кресло. Проходит год, президент растолстел, у него общая любовница с папским нунцием (высокая политика, сами понимаете), он отдает империалистам еще одну провинцию, присутствует на открытии сельской школы, где нет ни классных досок, ни парт, Первая Дама раздает сиротам мячики для пинг-понга, они же с голодухи пытаются раскусить их — может, это крутые яйца. Однако президент так жаден и ворует столько, что к концу года уже не хватает денег на пушки для генералов.
Тогда он придумывает новые налоги: кто разводит кур, кто мочится стоя, кто с женой не спит — все должны платить.
Растет недовольство; режим шатается, недовольных помельче президент назначает послами, чтоб они в благодарность за такую милость добыли ему долларов в Швейцарии, а истинных мятежников бросает в тюрьму. Но выхода уже нет. Триумвират из горилл сбрасывает президента. Волки празднуют свой триумф: читают «Те Deum»[40], устраивают шикарный массовый расстрел и вместо залога за долги вручают американскому атташе головы казненных бунтовщиков. Все начинается снова, карусель опять вертится. Вот! Вот настоящая история. И какая! Бедная, несчастная наша Америка!
Маркиз пытался улыбаться, но я видел — руки его дрожали; я поспешно отодвинул от него полный стакан, иначе он бы его опрокинул.
— Да, это так! — пролаял он, брызгая слюной. — Найдись сейчас хоть сотня Боливаров[41] или Сандино, все равно, даже такое вливание не оздоровит нас, не спасет от разложения. Да притом вливания подобного рода возможны в лучшем случае раз в сто лет, тут в аптеке лекарства не купишь.
— От какого размножения? — спросил прыщавый поэт.
— От разложения, идиот!
— Да, я его вижу, вижу его, он идет, — завопила вдруг в трансе Карлота, — он идет, завернувшись в знамя. Я вижу его глаза!
Шум еще усилился. Мы уселись вдвоем на полу в уголке.
— Будь здоров, Маркиз, друг!
— Будь здоров! — За кого пьем?
— За Сандино, за Панчо Вилью[42], за Тупака Амару[43]!
— А за Рекабаррена[44]?
— Ладно, давай, согласен.
— А за Марти[45]?
— За Апостола уж конечно обязательно. И за Сапату.
А за всяких там айа и бетанкуров — ни за что на свете.
Он несколько раз повторил «ни за что на свете» и вдруг, к моему изумлению, разрыдался.
Подбежала фиолетовая девушка, опустилась; возле нас на колени:
— Вы что тут делаете? Я тоже хочу.
— Тосты поднимаем.
— За кого?
Маркиз вытер лицо полой.
— За Приапа.
— За кого?
— За Приапа, любовь моя, за бога Пропонтиды. За того, кто вложил в мужчину желание, а в женщину страсть.
— Прелестно, за него, за него! — воскликнула она радостно.
С этой минуты комната словно наполнилась стаями морских коньков, сверкающих всеми цветами радуги медуз, каких-то чудищ… плясали туманные вихри. Никто не понимал ничего. Вавилонское столпотворение, да и только. Раскупоривали еще и еще бутылки, каждый тянул фальшиво свое. Донья Памела преподнесла Маркизу несколько платочков с вышитым в уголке «М». «Пусть высморкается! Пусть высморкается!» Верни совсем одурел — схватил сосуд с сердцем художника и, поливая всех формалином, декламировал «Быть или не быть». Карлота расстегнула на мне рубашку, а я люблю, когда меня любят, и шумное веселье мне тоже по вкусу. Ну и ночка, ну и пьянка! Я совру, если скажу, будто все хорошо помню. Ах, да, помню еще вот что: фигуры спящих в самых причудливых позах, очередная Эусапиа Палладино поводит глазами, из-под кровати несутся подозрительные вздохи, Маркиз храпит, фиолетовая девушка вообразила себя Айседорой Дункан, а добрая, кроткая донья Памела пытается уложить поудобнее торчащие из кресла явно лишние ноги, подбирает окурки и скорбными глазами созерцает дыры, прожженные в ковре.
