- Это еще почему?- обидевшись, спросил Вишняков.
- А потому,- отрезал Федор и надел шапку.- Вот еще чего… У Паршукова в Усть-Неме осталась жена и детишек четверо. Помоги им, богом тебя прошу. Ты все же какая-никакая, а власть. Ты его послал за делом, а он там пулю получил. От своих получил - да ведь вдове не легче от этого, Вишняков. Для Советской власти работал, за нее и погиб, безвинно. Помоги, слышишь?
Федор вышел из конторы, Вишняков его не останавливал. Он очень спешил домой. Только домой! Несмотря ни на что!
Что там еще Вишняков говорил… Мол, время такое… мол, все образуется… Мол, ты меня тоже пойми, как мне было… Хватит. Сколь уже дом брошен, жена, ребенок, которого еще не видел даже. Родители старые. Время, говорит. Да что это за время такое, когда простой мужик, как он, Федор Туланов, все-то должен виноватиться перед властью?.. Когда он берется за дело, которое власть должна делать - людей кормить,- а потом еще получает пулю - ни за что, а потом сидит в тюрьме, ждет расстрела - опять же ни за что. И хоть бы спасибо кто сказал за труды напрасные. И хоть бы посочувствовал кто. Не… никому и дела нету. Зарыли бы Федора в чердынской земле - бог с ним. Жив остался - господь тебе судья…
Хватит. Домой, скорее - домой. Не было еще прежней силы, Федор чуял - далеко до прежней, но до Кыръядина дотопал быстро, до Пасхи еще сутки оставались. Изо всех сил держался, чтобы не побежать к дому Ульяны, спокойно дошел. Взялся за дверную скобу, тихо постучал, никого бы не переполошить, может, и не ждут уже.
- Кто ж там припозднился?- послышался из-за двери голос тестя, Ивана Васильевича.
- Открой, тесть дорогой, я это, Федор Туланов. Голос у Федора дрожал, и тут он ничего уже не мог поделать. Дверь распахнулась резко и настежь, в середине проема стоял, в одном нижнем белье, Иван Васильевич, широко крестился:
- Благослови Христос… В самом деле, кажись, Федор… Выходит, Федя, для нас Христос нынче раньше воскрес…
- Да, Иван Васильевич, аккурат к Пасхе приспел,- тихо отозвался Федор и обнял тестя.
Снова открылась дверь в избу, в одной рубахе появилась Ульяна - вскрикнула, выбросила вверх обе руки, кинулась Федору на грудь. Руки ее обвились вокруг мужниной шеи, упругое теплое тело прильнуло к нему и вдруг - обмякло - Ульяна упала бы, если б Федор не прижал ее крепко к себе.
- Федюшко…- только и молвила она, глаза закрылись, лицо и губы стали белыми.
Федор занес ее в избу.
- В обмороке, кажись.- Тут же прибежала с ковшом холодной воды мать Ульяны, побрызгала ей в лицо.
Ульяна открыла глаза и смотрела на Федора, смотрела. - Ты… как сам господь… перед Пасхой…- сказала она. Потом медленно встала, подошла к зыбке, висящей на гибком шесте, взяла на руки запеленатого ребенка,- На, батюшко… Твой… Гришутка…- протянула ребенка мужу.- Сын! Сынок…
Федор осторожно прижал к себе теплый сверточек, стараясь рассмотреть белеющее в пеленках личико, но от волнения и сквозь невольные слезы не видел ничего.
Он опустился на лавку, только теперь почувствовав, каким тяжким свинцом осели в нем сотни и сотни верст дороги, сначала от дому, потом - домой.
- Мама… Федюшко, поди, голоднющий… Давай покормим родного моего…- Голос жены звучал как бы издалека, Федору все еще не верилось, что все позади и он - дома.
Проснулся Федор рано, сам не ожидал, что после такой дороги да после встречи с родными, с Ульяной, встанет с рассветом. Изба через большие окна залита была мягким светом утренней зари. Федор осторожно высвободил левую руку - на ней лежала голова Ульяны. Поднялся с постели. Постоял, полюбовался. Чем дольше живёт он с Ульяной, тем дороже она, тем ближе, милее.
Слышала ли Ульяна, как встал супруг, нет ли, но глаз не открыла, только губами, алыми, свежими, как у невевесты, пошевелила, видно, сказала что-то во сне.
Федор встал на колени. Не забыл он своей клятвы матушке-богородице… Он долго молился и кланялся на угол с иконами, благодарил за вызволение из чердынской беды, за ладную дорогу к дому, к Ульяне, за сына Гришутку, которому богородица не дала помереть во время отцовской отлучки… Федор шептал молитвы и благодарности, не очень связные, не шибко грамотные… как понимал - так и шептал, так и благодарил. Оно и жизнь ведь - не так чтоб слишком стройно да грамотно построена… Во всяком случае, та жизнь, которая выпадала на дюлю Туланова. Чего же от него, после приходской-то школы, требовать в молитве стройности? Да и вообще - молитва творится не по образованию, но по душе и сердцу, исполненному благодати…
Решено было: два-три денька Федор поотдохнет, придёт в себя на родной земле, и тронутся они с Ульяной и Гришуткой в путь - туда, в ижемские верховья, в Изъядор.
И все эти дни, отведенные на отдых и рассказы о пережитом в доме тестя, Федор начинал ранним-ранним утром, на коленях перед иконой, не выпуская взором строгий, но сочувствующий взгляд богородицы.
А потом они поехали домой, в Изъядор. И что там творилось, дома… не передать словами. А уж слез было пролито за праздничным столом… А какие вечера пережила семья Тулановых следом за возвращением старшего сына… когда, при свете лучины, слушали все тулановские про заготовку дров для Питера и Москвы, про голод, про дорогу на Чердынь, про Паршукова и его судьбу… про все, про все, вплоть до той бумажки за подписью и круглой печатью, которую он вернул в Усть-Сысольске заместо денег… и про тюрьму, конечно…
И даже в качающемся слабом свете лучины ясно виднелась метка на левой щеке Федора, виднелась со стороны. А он сам начинал чувствовать эту метку - как ожог, если вдруг накатывало волнение или злился на что-нибудь. Ну, это теперь было редко и со временем все реже и реже. Забывалось горестное, чем дольше жил дома или в родной тайге охотился - тем дальше и дальше отходило все, что произошло с ним, сам всматривался в свое прошлое, как в чужой рассказ, удивленно и недоверчиво: да неужели такое могло стрястись с человеком? Ну… не придумано ведь… Но тут начинала гореть метка на левой щеке: было, было, Федор, все это было.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Прошло, минуло время. А Федор все так же, по утрам, пока все спали, начинал свой день поклонами богородице, благодаря за благополучно прожитые годы, за чердынское вызволение, за вчерашний трудный, но все же хороший день. Он просил богородицу дать здоровье и поберечь Ульяну, Гришеньку, Георгия, Октябрину… Росла семья Федора Туланова. Пусть никто друг на друга сердца не держит… И чтобы скотина не заболела. И дом семейный, богородица, побереги от огня и воды…
Потом Федор одевался и приносил полное беремя дров к печи. Опускал на пол тихо, без лишнего стука, но Ульяна все равно слышала - то был сигнал ей подыматься.
Она открывала глаза, смотрела на согнутую спину мужа, который закладывал дрова в печь, улыбалась будущему дню, семейным заботам, детям, сопящим во сне, легко вставала, хватала с лавки свою вечную юбку из чертовой кожи и проворно пролезала сквозь нее, затягивала на крючки свою тонкую, как у молодицы, талию, и занимала свое утреннее рабочее место - у печки.
Было время сенокоса; Федор хотел сегодня с Гришей до обеда выкосить кусок луга у ручья.
- Георгия тоже возьмешь?- спросила Ульяна.- А то, пока маленький, пускай поспит досыта… К обеду все вместе придем.
- Не-не, мужичок пускай с нами идет. Пока мы косим, он поудит. На уху натаскает - и то дело. А после обеда в пологе отдохнут с Гришей, отоспится, свое возьмет.
- Гриша-то как?- улыбчиво беспокоилась Ульяна.- Получается ли чего?
- Ну-у… полный косарь… От меня не отстает, пыхтит, старается,- обнадежил жену Федор.
- Побереги, Феденька, малого сыночка, не перетрудился бы. Старания много, а силенок… Не надорвался бы…
- Неуж я не понимаю?- склонил голову Федор.- Я далеко вперед не забегаю, поглядываю, чтоб не отстал. Ему-то больно радостно. Тянется за мной, старательный. Коса у него, как игрушка, в самый раз. А как Гришуха за большую косу возьмется, эта - Георгию перейдет. Вишь, как хорошо двух сыновей иметь: инструмент не пропадает…
