Потеряла я ее, ох, потеряла,

На поляне, той поляне земляничной…

Со второго куплета подтянула девчатам и тетя Настя. Куплет за куплетом теряли они и теряли свои ленточки - красную, синюю, желтую и черную, пока не потеряли и милого друга. Спели до конца, посмотрели на Федора: - Вот хорошо как, теперь Федя нашей песни не забудет, для него спето.

Спели еще две песни и, одну веселую, впору было в пляс пуститься. А Федор сидел и думал, как же подарить свою шаль Ульяне - подарок для долгой памяти… И решил так: как соберется Уля домой, он выйдет чуть раньше на крыльцо и там ее обождет. Так и сделал. Как только Ульяна заикнулась, что вот загостилась, пора и честь знать, Федор накинул тулуп, сунув под бушлат заранее приготовленный сверток с шалью. Девчата вышли из избы втроем. Но Анна, увидев на крыльце Федора, тут же позвала Агнию обратно:

- Пойдем, Агнюша, домой. Федя Ульяну проводит. Матросу такое дело можно доверить…

Остались Федор и Ульяна вдвоем на крыльце.

- Уля… я тебе что-то сказать хочу,- начал было Федор, чувствуя неуверенность перед этой молоденькой девушкой. Подойти бы, обнять за талию, прижать к груди, поцеловать горячо… А вот не мог он так - была какая-то непонятная преграда тому внутри самого Федора, и преграду эту ничем, пожалуй, не объяснить…

- Скажи, Федя,- повернулась Ульяна,- что обещал, когда домой ехал, скажи.

Она спросила чуть слышно, видно было, не давало ей покоя то, недосказанное,- что так хотелось услышать.

- Уля… веришь ли… я, как встретил тебя, так ты из моей головы не выходишь. Только о тебе и думаю, ага, правду говорю. Ты мне вот как нужна… чувствую, понимаешь… не могу без тебя…

- Федя, и я тебя всю неделю ждала… каждый день. Только ты уехал, я на второй день уже жду… Дуреха, да?

Ульяна приподняла лицо и несмело взглянула на Федора. Он подошел поближе, осторожно обнял ее.

- Уля, о чем я прошу: подожди меня… Как вернусь совсем, пошлю сватов. Что скажешь, Уля?

- Подожду, Федор. Приезжай скорее. Ждать тебя буду.

- Война проклятая… сколько она еще… никто не знает. Но помни, Уля: я твой, я только о тебе… Жди, очень прошу.

- Ты только возвращайся, Федя, и позови. А я дождусь. Ты только никуда не сверни по дороге…

Они поцеловались по-юношески робко.

- Пойду я, Федя, пора мне. Матушка…

- Погоди, Уля.

Федор торопливо вытащил из-под бушлата сверток, развернул свой подарок - красивую шаль в пышных красных цветах - и накинул Ульяне на плечи.

- Вот… подарок тебе… Наденешь, сразу вспомни, кто тебя любит больше жизни…

- Что ты, Федя… зачем?.. Что я дома скажу…

- А что хочешь, то и скажи. Лучше всего правду: жених, мол, подарил. Не отказывайся, если не возьмешь, одно только и буду думать: не хочет Уля меня ждать…

Ульяна сама обхватила Федора руками, прижалась к нему.

- Да что ты, Федя, да береги тебя господь… Назад возвращайся… ждать буду… год… два… сколько придется. Я своему слову до гробовой доски не изменю, так и помни.

После возвращения в Кронштадт Федора Туланова направили на тральщик, названия у тральщика не было (не крейсер, не дорос до собственного имени) и звали его по номеру - шестнадцатый. Крейсер «Богатырь», на котором Туланов получил ранение, из последнего, того самого боя вышел самостоятельно и до базы дошел своим ходом, но, видимо, пострадал изрядно и был поставлен в ремонт. Туланов быстро привык к новому кораблю и новым товарищам по службе, да и что привыкать, тральщик, конечно, не крейсер, ну так и что, ну маленько поменьше железа вокруг… В феврале командир корабля капитан третьего ранга Никонов созвал команду и объявил перед строем: в Петрограде свершилась революция и вся власть из рук царя перешла Временному комитету. С этого момента Россия стала свободной демократической республикой: у всех людей будут - одинаковые права. И у матросов, и у офицеров. У крестьян и больших чиновников. И все станут служить не царю-батюшке, а Временному комитету революции. Вольно, р-разойдись…

На другой день снова проиграли «общий сбор», но на этот раз матросы стали не «по линейке», а одной общей кучей, как толпа на улице. Сказали: это не построение, а митинг. Открыл митинг от большевистской ячейки матрос Тараканов, из машинного отделения. Выслушал Федор Туланов нового оратора. Сказать по совести, не очень-то понял он и командира - вчера, когда вместе со всеми кричал «ура» свободной демократической республике, и сегодня - Тараканова. Слушая последнего, вспомнил, что Илья, с которым они выходили в верховья Эжвы, тоже говорил о большевиках и себя называл большевиком. И про равенство говорил. Смотри-ка, великая сила оказалась у этих самых большевиков, если через столько лет все сошлось как по писаному…

Тараканов звал собрать революционный судовой комитет, чтоб, значит, офицеры не могли своевольничать. И даже командир.

Вот оно как жизнь перевернулась. Тараканов слова кричит, а командир рядышком стоит и помалкивает. Тут же начали выкрикивать фамилии в судовой комитет. А потом, пото-ом… пошли митинговать каждый день. Приедет кто, почнет руками махать, рассказывать о новой жизни. Тут тебе и меньшевики, и эсеры, и анархисты - и кто только не старался повернуть матросов на свою сторону. Только ради этого и сыпали словами да руками размахивали. Однажды сам Керенский приезжал. Вот этот гладко говорил - заслушаешься… Матросы аж рты пораскрывали, таких говорунов не видали еще. Одна только осечка была у ораторов: все призывали и дальше воевать, до полной победы над германским врагом.

И Керенский тоже. Лишь судовой комитет войну не поддерживал, большевики, стало быть, были против войны. Уж что-что, а война всем надоела. А Федору Туланову и сама служба обрыдла, ну до того опостылела - слов нету. По дому, по светлым сосновым борам, по веселым березкам, по чистой Ижме - уж так соскучал… А особенно по Ульяне, по Уле. Чуть прикроет глаза - вот она, Уля, зовет, зовет его взглядом из-под длинных ресниц, зовет…

С минуты их расставания прошло полгода. А казалось - целая вечность минула. Туланов пошел посоветоваться с Таракановым, он теперь был на тральщике председателем судового комитета. Тот прямо сказал:

- Не время с кораблей разбегаться, Туланов, не время. Невеста твоя подождет, ясное дело. А вот революция ждать не может. И на текущий момент, Туланов, революции без тебя не обойтись. Корабль наш - революционный, ты это знай. И наша роль - она еще впереди, поимей терпение, Туланов, сам увидишь. Если, конечно, тебе не наплевать на революцию. И Тараканов внимательно посмотрел Туланову прямо в глаза. Федору на революцию плевать вроде не с руки было. Ему вполне хотелось увидеть, как это оно бывает - революция; тем более что Илья еще когда рассказывал и про свержение царя, и про революцию в широком смысле слова. Федор мало что понял из тех слов Ильи Яковлевича, но представлял себе революцию как красивую радугу после дождя. Как широкое, во все небо, полярное сияние в зимнюю ночь. И радуга и сияние посылают на землю и радость, и тревогу, и… надежду на какую-то другую, счастливую жизнь… Конечно, хотелось и самому Федору, своими руками хотелось бы создать такую всенародную радугу, чтобы посмотреть, как оно потом обернется, и чтоб люди, через годы и годы, показывали на него, Федора Туланова, и говорили: вот он, кто радугу нам сотворил. Все бы хорошо, все бы правильно, если бы не Ульяна. Вот стала бы она его женой - ну, тогда еще можно было бы погодить маленько…

- Видишь, Туланов,- уговаривал его председатель судового комитета,- революция каждому трудящемуся даст свет в душе, это ее обязательное качество. А зырянин- охотник, он такой же трудящий мужик, как и прочий российский крестьянин. Вот сделаем с тобой революцию - и отпущу я тебя к твоей ненаглядной зыряночке. И тогда - женись, рожай детей, раз уж невмоготу стало. Лично я, скажу тебе честно, в такое время не стал бы жениться. До самой полной победы нашей революции во всемирном масштабе. Но тебя, Туланов, неволить не буду, всемирного переворота можешь не ожидать, ограничишься нашей революцией - и домой.