- Батя, и не стыдно тебе!- покраснела Лиза.

- Цыц! Нет тебе слова! Одна уже высказалась… Да я тебя сегодня же соберу - скажи Федор лишь слово. Вот как нам, родителям, ваше самовольство давается…

И повернулся к Федору, полный решимости:

- А, Федор Михалыч? Скажешь слово - Лизка твоя. И вот те крест - не пожалеешь! Девка - огонь! А что ухватистая, так я тебе в том хоть бы и расписку дам, ежели пожелаешь. Гарантию!

- Почто ж меня вместо Сани?- не сдавалась Лиза.- Очень Феде нужно. Он теперь матрос. У него, поди, городских барышень… не перечесть сколько.- Из-под бровей Лиза робко смотрела на Федора, и он, пожалуй, и во взгляде ее, и в голосе все-таки уловил слабенькую надежду: а вдруг Федя скажет слово?

- Цыц, тебе сказано!- снова прикрикнул на дочь Дмитрич.- Пошто ему городская? Коми человеку, крестьянину да охотнику, не только любовь нужна да ласка. Это-то всякая баба умеет, да. Надоть, чтобы еще умела жалеть, по-нашему, по-деревенски. И помогать, тоже по-нашему. А лучше коми бабы где ты такую найдешь, Федя? И не найдешь больше нигде, это я тебе говорю, и ты мне верь, потому как я много годов прожил, много чего видел и об этом думу думал…

- Да уж, ты много чего видел,- поддела его Аксинья со своего ложа.- Весь мир пеши обошел, чего только не насмотрелся…

Дмитрич хотел было осерчать, подвигал, подвигал бровями своими кустистыми, но серчать раздумал и подмигнул Федору:

- Не, Федя, ты видишь, как жить приходится? Ну я же прямо как в окружение попал, ежели по-военному рассудить! В бабье!

И он широко, вкусно расхохотался, такой весь довольный и домом своим, и гостями, и застольем, и собою - это уж обязательно, как иначе. Что-то нужно было сказать Дмитричу на его восторги.

И Федор сказал:

- Спасибо тебе, Дмитрич, за добрые слова. И Лизе спасибо - за доброе ее сердце, за заботу, за этот стол. Я еще человек не своей воли.

Через неделю мне обратно ехать, опять на корабль, на войну. Как все повернется - один господь знает. Никого я не хочу связывать да заставлять ждать неизвестно чего. Лизе счастья желаю. Кого ее сердце выберет - пусть того и полюбит. Еще раз спасибо вам всем…

Петя все это время что-то жевал, посматривал то на Федю, то на Лизу (на Лизу чаще), то на Дмитрича. И помалкивал.

Ну, конечно, был разговор и про Кронштадт, и про корабли, и про особенности морской войны. Все как полагается, ничего не упустили. Улеглись Федор с Петром на полатях. В сон провалились - как в яму. Но, видать, спал Федор недолго. Его словно за плечо дернули - проснулся он вдруг, сразу, рывком, и приподнялся на локоть с одной только тревожной мыслью: да как же так, дом его, родной, с отцом-матерью - вот уже рукою подать, а он все еще в дороге прохлаждается, когда сроку его побывки остается… всего ничего. Растолкал сладко посапывающего Петра, и спустились они вниз. Хозяева тотчас проснулись, Дмитрич зажег лучину, встала и Лиза. Быстро крестьянин засыпает, весь день в трудах, в заботах, минуты не посидишь просто так, бездельно. Но и просыпается он легко, безобидно: то к скотине встать надо, то собака неурочно залает, то к ребенку заболевшему - да мало ли какая нужда заставит и по пяти раз за ночь вскочить. А тут гости. Гостей Дмитрич и Лиза проводили до саней, накинув овчинные тулупы на плечи. Как не проводить хороших людей,- да хоть бы и ночь-полночь - положение хозяев обязывает, да и честь человеку оказать надо. Честь, она и посередь ночи - честь. Небо вызвездилось. Федор из множества сверкающих над головой точек выделил Полярную звезду и прикинул: давненько она уже на утро повернула…

Ехали молча. Федор опять было начал задремывать. Но тут Петр, молчавший вчера весь вечер, вдруг высказал:

- Федя, слышь-ко… А мне почудилось, будто ты не шибко опечалился, как услыхал, что Саня твоя замуж выскочила. А?

До Федора, спросонья, не сразу дошли Петровы слова, а когда дошли, он озорно толкнул братана плечом, так, что тот едва не вывалился из пошевней в снег. Петр весело рассмеялся, да так заразительно, что и Федор не удержался, захохотал вслед за братом, и странно, наверное, было бы видеть и слышать все это человеку со стороны, если бы такой человек вдруг объявился здесь. Но не было никого на много-много верст вокруг, никого не было, ни души. И долго еще здесь никого не будет, только лес, только сосны и ели, да березы с печально провисшими ветками, да сторожкий зверь, который если и услышит человеческий звук, то ни сам не поймет ни словечка, ни другому не передаст.

Пока приближались к Изъядору - темень начала разжижаться. Чем ближе к дому, тем сильнее колотилось сердце Федора. Он пытался представить себе встречу с отцом-матерью, с сестрою, с братом… представлял и не мог окончательно представить.

Как только проехали косой забор, обозначавший границу Изъядора, Федор не смог усидеть в санях, скинул тулуп и соскочил на дорогу. Все существо его требовало движения, действия, душа истосковалась - ждать. Он бежал следом за санями, будто так было быстрее… С полверсты бежал. А когда низкие раскидистые сосны расступились совсем и открыли притаившиеся за ними избы - он ухватился за задок саней, вскочил на концы полозьев да так и проехал через всю деревню…

Из труб уже поднимались вверх, в светлеющее небо, столбы дыма. На улице еще ни души, никого. Только под окнами Емельяна Алексеевича запрягала лошадь какая-то женщина, повязанная черным платком по самые глаза. Она долго смотрела на незнакомые пошевни, пока они не остановились у дома Тулановых. Федор не узнал ту женщину, да и не до того ему было. Он достал из-под передка саней свой городской чемодан, поставил на снег и сам вдруг присел на санный передок: дыхание перехватило в груди и горло зажало - не сглотнуть! Приехал ведь… Домой ведь приехал! В верховья Ижмы-реки, из Питера, из Кронштадта - какую дорогу отмахал, немереные версты…

В угловом окошке мерцал слабый огонек. Но ни лица в окне, никакого движения. Похоже, никто не услышал лошади подле дома. Матушка, конечно, возится со скотиной. А Агния? Гордей? Да, все никак не привыкнуть - Гордей ведь тоже на войне, родители ему сообщали, но никак он не может представить младшего своего братишку солдатом с винтовкой…

Федор встал, распрямил грудь, глубоко вдохнул воздуха с морозцем.

- Ты, Петро, распряги лошадь и привяжи к саням. Пока не давай ничего, пусть поостынет.

- Знаю,- буркнул Петр.

- Потом я сам загоню под навес.

Федор взял чемодан и медленно поднялся на крыльцо. Осторожно повернул кованое железное кольцо в дверях - чтобы внутренний засов не слишком громко звякнул. Сделал три, до боли в сердце знакомых шага… И рука сама ткнулась в дверную ручку… Сколько раз во сне, в матросском кубрике, делал он эти шаги и вот так же, безошибочно, утыкался рукою в родную дверь!

Матушка сидела на лавке и чистила картошку. Подняла голову, вглядываясь в вошедшего человека в незнакомой какой-то одеже. И постепенно глаза ее начали шириться радостью, в которую боялась, боялась она поверить, слишком уж было все неожиданно. Потом, вспоминая, Федор корил себя за такое внезапное свое появление, ведь с мамой могло и худо быть. Нельзя же так - вдруг. Нож загремел по полу, сырая картофелина глухо стукнулась, покатилась к печке. Мать сделала два шага навстречу сыну, но вдруг резко повернулась спиной к нему, а лицом к красному углу, в котором висели иконы. Бросилась па колени:

- Господи! Го-осподи… Слава тебе, господи!- торопливо заговорила она, истово крестясь и вкладывая в привычные слова благодарности богу всю свою душу.

И зашептала молитву. Федор даже головой замотал, чтобы только не заплакать. Зажатую в кулаке шапку бросил на лавку. Осторожно подошел к матери, опустился рядом с нею на колени и перекрестился. Тут только она повернулась лицом к сыну, шершавой ладонью своей огладила его лицо, волосы.

- Федюшко мой… сыночек родной… Живой, здоровый…