Лицо матери перекосилось. Она обняла Федора за шею, прижалась головою к его плечу и зарыдала, уже не сдерживаясь нисколько. Федор осторожно поднял ее с колен, усадил на лавку рядом с собой. Мать никак не могла успокоиться, рыдала, затихая лишь на секунды, чтобы погладить сына по груди, по плечу, по спине.
«Вот она, родная-то кровь,- думал Федор смятенно,- вот она, родная… чем ее заменишь, да и возможно ли говорить даже, будто можно чем-то заменить этакое?»
Федор тоже поглаживал мать по голове. Так и застала их Агния, когда зашла в дом с пустым ведром. Она словно запнулась на пороге, ойкнула, швырнула ведро и бросилась к брату, обняла его с другой стороны. Так и оказался Федор между двух самых дорогих ему женщин, роднее которых и не было никого. Мать потихоньку успокоилась и тогда только заметила Петра, присевшего на заднюю лавку.
- А, это Петя тебя привез? Ну, он и есть. Раздевайся, дитятко. Спасибо тебе. А вырос-то как…
Мать еще раз подошла к сыну и еще погладила всяко, словно глазам своим не доверяя и пытаясь руками, руками почувствовать - что да, живой ее Федя, живой, всамделишный…
И начали они с Агнией бегать: от стола к печке, из избы в сени, из сеней на сеновал-сарай, в холодную половину избы. Что-то заносили-выносили-ставили-резали-звякали. Что-то зашипело в печи. До Федора все звуки теперь доходили с каким-то запозданием и как-то сбоку, со стороны, до того он и сам был оглушен встречей с матерью, сестрой, домом родным.
Отец оказался в лесу, с отцом встреча еще предстояла. Очнувшись немного, Федор разделся и начал как бы заново знакомиться с давно знакомым домом. Слазил зачем-то на печку и посидел там чуть-чуть. Слазил на полати и полежал поперек постели. Вышел и заглянул на холодную половину, потом на сеновал, в сарай, на чердак даже. Все было такое знакомое, знакомое-знакомое. И все-таки все непонятным образом изменилось - не могло не измениться, потому что хлебнул Федор иной жизни, был ранен и изменился сам. Мать спросила только самое главное:
- Федя, ты мне сразу скажи: ты насовсем или как?
- Нет, мама, не насовсем. К Михайлову дню приказано быть обратно на корабле. Я только на побывку.
- Господи… Только-то и радости несколько деньков. От Гордея письмо получили… живой пока. Там, на божнице, почитай, Федя. Господи… хоть бы не убили Гордея.- Мать сразу всхлипнула.
- Не плачь, мама,- попытался успокоить ее Федор.- Оно хоть и война, да ведь не всех же убивают…
О том, что на войне убит мамин племянник Гриша, дяди Дмитрия сын, Федор решил не говорить. Когда-нибудь и без него узнает, а сейчас, пока Гордей на войне, не надо ей знать этого…
- К отцу я завтра схожу,- сказал Федор.
- Может, отдохнешь денек-другой?
- Да сколько уже валялся в санях, с чего уставать? И время поджимает.
Только-то и успели поговорить мать с сыном, а сестра с братом. Прямо с утра пошли в дом люди, прослышавшие о приезде Туланова. Молодые пошли, ровесники Федора, пожилые пошли и совсем старые - у кого кто из родственников был на войне, поспрашивать пошли, послушать и о своих расспросить: не видал ли? Мало ли, хоть мир и большой, а ведь и тесный…
Весь день не вылезал Федя из красного угла, нарассказывался о жизни в России, в столице, в других городах - чего от товарищей своих слыхал - о жизни в других странах, где самому удалось побывать или, опять же, узнать с чужих слов. И сам вволю наслушался всяких деревенских новостей: кто жив еще, а кто богу душу отдал, кто на ком женился и за кого замуж выскочил, кто удачливее на охоте, да чья собака запаршивела, хоть пристреливай горемычную…
И звали его, звали служивого, во все дома звали. И он обязался у всех побывать, хоть на минутку да зайти. А как иначе в деревне? В каждую избу придется заглянуть, уважить земляков и никого не обидеть. Два десятка домов, не так уж и много, выдюжит. Назавтра пришлось Федору перво-наперво заглянуть к крестной, она настойчиво приглашала зайти с самого утра, наварили, говорит, нажарили-напекли всякой всячины и ждем дорогого гостя, уж так ждем, никто без тебя, Федя, за стол не сядет… Нельзя крестную не уважить. Уважил. И к отцу сумел собраться только уж после обеда. Федор снял с гвоздя свое ружье, достал из ствола замасленный кусочек кудели, переломил стволы, посмотрел ствольное нутро на свет - стенки блестели, ни царапины, ни точечки ржавчины не было. Вытащил из патронташа несколько заряженных патронов, сунул в передний карман лузана: может, чего попадется дорогой. Все равно старые заряды придется по пустякам расстрелять, на серьезную охоту со старыми зарядами идти негоже.
Отцовская лыжня начиналась сразу за изгородью.
- Завтра обратно возвращайся с отцом,- наказывала матушка.- Так ему и скажи.
- Скажу,- пообещал Федор.
И прошелся, громко хлопая лыжами, проверил, все ли ладно. Затем уж, размахивая руками в лад широким шагам, легко заскользил по лыжне. Воздух-то, воздух какой! А зимний бор… сосны красно-ствольные… тишина торжественная… Да тут взрослому мужику впору заплакать от радости встречи с родимой сторонкой. И как славно катиться вольным шагом по отцовской лыжне! Совсем не то, что болтаться на железной коробке по соленой воде, на волнах высотою в хоромы… И снаряды над головой не воют, и - самое-то главное!- никто, никтошеньки тобой не командует! Тут ты сам себе и командир, и боцман, и царь.
Вона, на соснах,- в честь Фединого приезда - на каждой веточке белый кружевной воротничок. И вершины - специально для него закудрявлены… А как же! Хозяин вернулся! Отойдя от деревни версты на две, Федор вскинул вверх руку с ружьем и закричал во весь голос, закричал:
- Э-э-эээ! При-ивет всем! От меня - при-и-ве-ет!
Нащупал пальцем курок и шарахнул в небо - отдал салют родному лесу. Эх, как хорошо накатило! Ну до того хорошо… Возликовала душа. Раньше соскучилась, сжалась, загоревала по дому. А теперь вот расправилась и - ликует! Эх, жить бы да жить вечно, стоять на лыжах, смотреть на небо, на землю, на лес и - жить…
Припозднился-таки Федор с утренним гостеванием, припозднился, да ведь нельзя обидеть ни мать родную, ни маму крестную…
Начало темнеть еще до Катшыс-бугра. Страшного, конечно, ничего нет, какая уж тут печаль? До своей охотничьей избушки Федор и с закрытыми глазами дойдет, тут темнота ему не помеха. Он даже шагу прибавить не захотел - такая была радость снова увидеть, узнать родное свое, до боли знакомое… На небольшой поляне перед охотничьей избушкой было светлее. Из окошка еле-еле свет брезжил, и можно было еще угадать чуть в стороне баньку. Значит, вернулся батя из лесу, вернулся,- обрадовался Федор. Сердце опять зачастило. Лыжня сама привела его под навес. Он снял лыжи и прислонил к стенке. Ружье и лузан повесил на деревянный колышек - его и нашаривать не пришлось, рука сама угадала, где он, старый. Батя, конечно, понял, что человек к избушке идет: собаки залаяли, предупредили, ишь как рвутся. Он, слышно, прикрикнул на них, но навстречу не вышел. Гость неожиданный, нежданный - сам войдет, доложится. Вошел Федя в избушку, поклонившись низкой притолоке.
В переднем углу горела лучина. Батя сидел боком. Снимал шкурку с белки. Соболь, собака старая, рычать сразу перестала, осторожно подошла к Феде, обнюхала и завиляла, завиляла колечком хвоста и нос задрала, тихонечко заскулила. Вспомнила ведь! Вторая собака была незнакомая, молодая, Федю знать не знала, теперь стояла рядом с хозяином и грозно рычала.
Отец внимательно посмотрел на вошедшего, в лице не изменился, чуть помедлил и широкими жестами перекрестил Федора: «Да воскреснет бог… да расточатся врази его… яко тает дым…»
Молитва от нечистой силы, сообразил Федор. И подал голос:
- Да я это, батя, я. Глянь, ведь Соболь признал меня.
- Так-то оно, конечно… если бы не… Откуда ж ты свалиться мог… в избу вошел, а божий знак не подал…
Федор догадался. Левой рукой спокойно снял шапку, а правой дважды перекрестился, стоя лицом к маленькой, в пол-ладони, иконке Николы-угодника, висевшей в переднем углу. Отец все же смотрел недоверчиво.
