Здоровый малый, парень лет под тридцать, ходит по базару, приценивается от нечего делать. Воскресенье. У него выходной. В руках бутылка пива, а глаза грустные. Сталкивается с двумя незнакомыми, такими же, как он, которые никуда не спешат. Те тоже с пивом. Слово за слово, начинает им рассказывать, хочется ему выговориться. Знакомым бы ни за что не рассказал, а этим, чужим, можно.

— Не знаю, как у других, а у меня все наперекосяк. По крайней мере так было, это сейчас я отходить стал. А все из-за любви. Не заладилась любовь, и жизнь не задалась: баба-стерва попалась. Сам, конечно, не красавец, но и не урод. Главное — не лодырь. Работать люблю. На других посмотрю: кто куда, лишь бы не работать. Я так не могу. Мне только подбрасывай. А я, если ко мне с лаской и нежностью, — горы сворочу! Силы во мне — невпроворот. И дом будет полная чаша, и все остальное в порядке. Живи и радуйся. Только бы любовь была.

Когда ее первый раз увидел, все во мне от восторга онемело. Сама маленькая, чернявенькая, не то чтобы уж особенно красавица, но милая очень. И родинка еще эта самая у губ… Заныло все у меня внутри, ну, чувствую, погибло мое сердце. А раз так, надо жениться. И женился! Окрутил ее! Двух месяцев не прошло, а я уже в законном браке, прощай свобода!

Поначалу хорошо жили, ворковали, как голубки, и все по гостям ходили и ездили, любила она по гостям шататься. С год у нас медовый месяц продолжался, нагядеться друг на друга не могли. А потом как отрезало. Стала она меня пилить. Не на пилораме, а пилит, и, главное, ни за что, не за дело. Было бы за что, я бы понял, а то за просто так, за здорово живешь. Это ей не так, то не этак. Вечером спать ляжем, она к стенке отвернется и молчит. Я ведь знаю, что не спит, я — к ней, а она в стенку вжимается и молчит. А у меня сердце кровью обливается. Что делать?

Дальше — больше. Стала она меня просто поедом есть. И опять ведь ни за что! За красивые глаза, и откуда в ней, маленькой такой, симпатичной, сразу столько злости и ненависти ко мне обнаружилось, не знаю. Я уже не выдерживаю, говорю: «Что ж ты меня грызешь по живому, ведь я же живой человек и муж тебе, не враг?»

— Ты бы поучил ее маленько, приложился бы… — подсказывает один из слушателей.

— А-а-а, — морщится рассказчик, — что толку! Ну, приложился бы, ну, сделал бы шелковой, но я не покупного хочу, настоящего! Да и человек я незлобный по натуре, ругаться не люблю, а уж до рукоприкладства… Если бы с мужиком, куда ни шло, а с ней… Да и рука у меня тяжелая. Мало не покажется, — заворачивает рубашку, сжимает кулак. Рука действительно тяжелая, литая. Новые знакомцы смотрят на него с уважением.

— Дальше совсем до смешного дошло. Стала она за предметы хвататься. Замахиваться. Почувствовала мою слабину. А я ничего понять не могу. Что ни скажу — опять не то, опять невпопад. А раз и навернула. Мешалкой. Бровь рассекла. Сама распалилась, кричит: «Ну, хрюкнул? Ты у меня хрюкнешь eщe, тюремщик! Волк в овечьей шкуре!» Я в полном недоумении. Палку, конечно, вырвал, сломал. «Тюремщик, — думаю, — ладно». Я действительно был на «химии». По глупости, за невиновность свою сидел. Но почему волк в овечье шкуре? Никак этого уразуметь не могу. Не притворяюсь я перед ней, весь как на ладони. Отер кровь, спрашиваю: «Волк-то почему?» Сильно мне интересно стало. А ей только этого и надо: «Во-во, глядите, опять клыки показал!» Потом села на пол, заплакала в голос, заревела, по-детски как-то, жалобно…

Он замолчал, закурил, руки слегка тряслись.

— Ну и что дальше?

— А ничего. Развелись и дело с концом. Напоследок не выдержал я, сказал: «Да-а, трех лет мы с тобой не прожили, а оторвала ты у меня кусок жизни, порядочный кус оттяпала». Уехала обиженной, мол, обидел я ее последними словами, даже расстаться по-людски не могли, будто ничего меж нами хорошего не было. К матери укатила, за триста километров. Там замуж вышла. Встречался, конечно, веселая, все шутит, шутит, за руку меня треплет, ласковая такая, будто и не она сроду. Спрашивает: «Ну как ты?» «Как? Да никак». «Не женился еще?» — «Нет, не женился, — говорю, — не успел». Хотел добавить: «Я тебя любил, может, и сейчас люблю». Да понял, что ни к чему это — лишний раз дураком выглядеть. Взяла меня под руку. «А я замуж вышла! — в глаза заглядывает, смеется. — Ты paд, за меня?» — «Рад, а как не рад. Радости полные штаны». Уехала довольная, сказала, что рада, что наконец-то мы славно поговорили. Eщe сказала, что никогда меня не забудет.

Остался я один. Стал думать, к чему она мне последние слова шепнула: показать, что я тоже для нее что-то значил? Что было у нее ко мне чувство настоящее да я не разглядел? Или намекнула, что не все потеряно: держись, Вася, будем вместе! Чтоб дольше помнил. Так ломал я голову, пока очевидное не понял: она просто так ляпнула, сдуру! И другое понял: не любила она меня никогда. И все. И точка. А я-то любил. В том и беда. И еше напоследок уши развесил. Сейчас почти успокоился. Теперь долго не женюсь, лет пять. Хватит, наелся. Так что, братцы, любовь — штука опасная, но куда страшнее, когда ее нет, когда вместо любви — нелюбовь. Так-то. Ну, спасибо за компанию, выговорился, можно сказать, излил душу.

Он попрощался и ушел вразвалочку, по-флотски, чуть сутулясь и размахивая руками. Ему действительно стало легче, даже весело.

Один дружок узнал, что они с президентом с одного года, обрадовался: ровни мы с ним, значит, ровесники! Тут же подумал: «Это что же получается? Это ж ведь я мог запросто на его месте сидеть! Интересно…» Побежал радостной новостью с дружком-женой поделиться. Поделился, а она:

— Но-о, тебя там только еще не хватало!

— А что? Я бы смог! — продолжает он хорохориться.

— Ты сначала на него посмотри, — не выдерживает супруга, — а потом на себя! Он бы смо-о-г… Пропил ты свою жизнь, вылакал до донышка!

Он ругнулся, погрозил ей и побежал еще на президента-ровесника в теливизоре поглядеть. Тот ему понравился: весь подтянутый, собранный, взгляд твердый, слегка жестковатый, — серьезный мужик, ничего не скажешь. Потом на себя — в зеркало: под глазами мешки, волосы повылезли, зубы повыпали и руки еще трясутся… Увиденное его впечатлило не очень. «Д-а-а, — причмокнул он и досадливо поморщился. — Видать, не судьба. Кому что уготовано. А тут еще руки… От нервов все, нервы шалят… Травки надо попить, душицы… Вот она жизнь-то, а? Прогромыхала — и глазом не моргнул… А где оно, счастье-то? И не ночевало… И жена, не сахар попалась. Да-а, каждому — свое. Грустно…»

Он потолкался еще у зеркала, поиграл желваками, потом махнул рукой и побежал к жене душицы попросить, на заварку.

Сидят двое под старым вязом, играют в шахматы, вместо столика — чурка, широкий кругляк. Играют сосредоточенно, курят, сплевывают. Большой двор опустел, все разошлись. Воскресенье. Завтра на работу. А они все сидят, охота — пуще неволи. Раскрывается окно, раздается женский голос, слегка гнусавый:

— Василий, ну ты идешь или нет? Все остыло, — одного из них жена зовет ужинать.

Тот отзывается, начинает играть быстро, бестолково и опять проигрывает. Потом сгребает шахматы, — шахматы его, — поднимается.

— Ладно, сегодня не мой день, в следующий раз отыграюсь. Второй лениво позевывает, дергает плечами.

— Ага, отыграешься ты, в следующей жизни…

Первый, Василий, смотрит на него с некоторым сожалением.

— Злой ты человек, Саня, не любишь ты людей.

— А за что их любить-то? Твари они, хуже собак.

— А ты сам-то кто, не собака?

— Я — волк.

Какое-то время они еще оценивающе смотрят друг на друга, потом расходятся.

Первый — шахматист-разрядник, читает специальную литературу, разбирается в шахматах будь здоров. Второй — самоучка, играет спонтанно, как масть пойдет. Но игрок, как говорится, от Бога. Сегодня не одной партии не отдал «разряднику». Бывает и такое.