Так что радоваться нам пока нечему. Все хотят побыстрее из грязи в князи вылезти. А так даже в сказках не бывает. Там богатство через добрые поступки приходит. А откуда им взяться, если у человека даже простой жалости нет. Забыл, что это такое. Ладно, грызет человек человека, не жалеет, так хоть бы природу пожалел, она — душа безответная. А то возьмет однажды, воспротивится и пожрет человека, с костями проглотит, как будто его и не было никогда. Так что только жалеть надо, с жалостью ко всему подходить. Без жалости в жизни ничего доброго и путного не сделать.

Не знаю, как другие, а я свою родину люблю и уважаю. Выйду утром, встану на восход солнца, вдохну студеный благодатный воздух, и вздрогнет мое сердце, запоет и заплачет от радости. В хорошем месте я родился.

Вокруг меня горы, за спиной — Проходная. По правую руку Мyxa. Хороша Мyxa, не каждый такой Мухе на спину забраться сможет. По левую руку Карауленка. Пикет на ней в свое время стоял, сторожевой караул, окрестности оглядывал, чтобы лихие люди без спросу в гости не пожаловали. А у нас так: хорошим людям мы всегда рады, а плохим — нет, живо от ворот поворот. Так-то. А прямо передо мной — Осипова сопка и Вересковая, чуть подальше Блинова сопка, а еще дальше — сам Бобырхан виднеется, в дымке синеет, всех здешних гор хозяин.

Три вершины у него, сам я там был, видел. На одну, самую небольшую, я рискнул подняться, на другие не решился — запросто можно шею сломать. Стоит на ней столбик деревянный, шесток геодезический, кто-то ловкий до меня побывал, отметился. Посмотрел я в провалы, в пропасти, и, прямо скажу, жутковато сделалось, хоть я и не из трусливых. Орлов видел, летала пара надо мной, ну я быстренько и спустился вниз, не стал искушать судьбу, а то они ребята быстрые, перепутают меня с кем-нибудь другим.

А внизу, у подошвы, эдельвейсы в траве встретил. Растут себе серые цветочки, мохнатые маленько, на ошупь мягонькие, как бы в пуху цыплячьем. Принято считать, что они на Кавказе растут, там, где снег. Неправда, они у нас есть, не надо и на Кавказ ездить, чтобы увидеть. Только про это никто не знает, а я никому и не скажу, потому что это тайна тайн нашей природы.

А в каменных щелях у подножья норы там звериные, может, волчьи. Рядом кости валяются, хребты и ребра, много костей. Кто-то кого-то ел. Природа… против природы не попрешь, у нее своя жизнь. Перекусил я внизу яйцом вареным, закусил диким луком-вшивиком и чесноком-слизуном, подкрепился заячьей капусткой и — домой, от родничка к родничку, так и добрался.

Со всех сторон меня горы окружают, а я в долине живу, на речке Каменке, как присели здесь мои предки лет, может, триста назад воды попить, коней напоить, так и остались. Полюбилось им это место. И я здесь живу, продолжаю их путь. А горы их охраняли и меня охраняют. Надо, я перед ними и землей своей на колени встану. Есть ли за что, нет ли, а все одно, чувствую, сильно я ей, родине, обязан.

Нет, не зря я здесь родился, повезло мне. Если бы родился, допустим, где-нибудь в Америке, тогда бы зря, а так нет. Честно родился, честно жил, честно и умру. А за родину, если придется, жизнь положу не глядя, потому что я ее люблю. Вот и вся мудрость жизни.

Как обещал Федор Иваныч, так и сделал — вывез меня на озеро, о котором никто не знал, он сам его открыл, за линьком. Я выкроил время, предварительно обговорил с ним поездку, и мы выехали в шесть утра, потому что рыба там клевала только рано утром, всего около часа, такой у нее был режим.

Мы переехали по бетонному мосту за реку, проехали село и направились в сторону озера с ласковым названием Потрепанное. Не доезжая, свернули влево, в заросли, в чащобу и поехали по тележьей колее, затем колея ушла вправо, к пасеке, а мы поехали по тропинке прямо. Скоро кончилась и тропинка. Мы взяли велосипеды в руки и пошли пешком. Начались ямы и кочки, сама земля стала мягкой и сырой, под ногами зачавкало. Я потерял всякие ориентиры. Над головой были сомкнутые ветви кустов и дымчатое небо, и я не мог определить, где мы находимся.

Скоро мы выбрались к озерцу, точнее к болотцу, неширокому, длинной метров десять или около того.

— Здесь, — сказал Федор Иваныч и остановился. Поверхность озерца была сплошь покрыта толстым слоем ряски, тяжелым зеленым ковром, воды совсем не видно.

— Как же здесь ловить? — удивился я.

— Сейчас… — Федор Иваныч достал из куста длинную палку с рогулькой на конце. А к рогульке был привязан на манер сачка кусок тюля.

Ловко орудуя им, он сделал в ряске два аккуратных оконца. Обозначилась темная, настоянная на травах и кореньях вода. Я опустился на колени и сунул сквозь ряску пальцы в воду. Вода была ледяная.

— Родники? — спросил я.

— С озера ручей бежит, а здесь ключи бьют.

Мы размотали удочки, установили поплавки на глубину около метра и забросили. Поплавки стояли стоймя.

— Глубоко, — уважительно сказал я.

— Есть немного, — усмехнулся Федор Иваныч.

Почти сразу стало клевать. Поплавок не утопал, а просто ложился на бок и начинал весело бегать и прыгать по кругу. Брал карась. Небольшой, поменьше ладони, но, в отличие от местного речного и озерного, не белый, а желто-золотистый. Приятно смотреть. Ловился споро, один за другим. Никакой хитрости и сноровки не требовалось. Просто надо было поправить или сменить червя и забросить. Он сразу хватал. Оконца с водой периодически затягивало ряской, приходилось пользоваться рогулькой-сачком.

Когда я поймал первого линя, у Федора Иваныча было их уже три. Линь был темного золота, с совершенно черными плавниками, холодный и скользкий, размером с ладонь, и пах родным и волнующим с детства запахом тины и ила. Я, замерев от счастья, глядел, как он шевелится и чмокает в траве. Давно их не ловил, может, лет десять. Потом, вперемешку с карасями, были еще лини.

Клев закончился неожиданно, так же как и начался. Я наловил трехлитровый бидончик под завязку. Пожадничал. Линей было пять штук. Федор Иваныч меня, конечно же, обскакал.

Несмотря на радость от рыбалки, возвращался я грустным. Переехав мост, ему было в другую сторону, мы притормозили. Я сказал, что послезавтра рано утром уезжаю, у меня уже билет взят. Я поблагодарил его за все. Он пожелал мне ровной дороги, сказал, чтоб приезжал на будущий год, съездим порыбачим. Я кивнул, сказал, что обязательно попытаюсь вырваться, на родину надо каждый год наведываться. Дай Бог, чтоб все получилось.

Прощание — дело всегда нелегкое, трудное, даже тягостное. Если ты, конечно, не железный, не деревянный, не бесчувственный, а живой человек, то сердце у тебя болит.

С кем человек прощается, когда уезжает, кому «до свидания» говорит? С родными, естественно, с друзьями, если таковые имеются, со знакомыми. С родными местами, с землей, с огородами, которые дали урожай, с горами, по которым бегал и хаживал не раз, с рекой, на которой рыбку ловил не для наживы, а для души. Прощаешься со всем тем, что тебе дорого, что называется родиной.

А прощаешься всегда так, как будто уезжаешь навсегда. Со слезами в горле, хоть и виду не показываешь. Потому что уезжаешь далеко и надолго, и неизвестно, когда еще приедешь. А если приедешь, сохранится ли все в должном порядке, в котором ты все оставляешь, будет ли все на месте, будут ли все живы и здоровы? Ничего не поделаешь, такова жизнь, всякое может случиться, или сам не вернешься, сгинешь, неизвестно где голову сломишь, или вернешься — да никого уже не застанешь. Не дай Бог, страшно подумать.

Вот так и я уезжаю… Собираю свои нехитрые пожитки, беру подарки, которые мне дают, — сало, варенье, помидоры, не столько ради того, чтоб с голоду не пропасть, сколько для души и поддержания духа, потому что все это — свое, родное, домашнее, которое ни в одном магазине ни за какие деньги не купишь.