– Может, тебе прилечь? – негромко предложил Андрей.

– Что? – очнулась Полина.

Рябинин присел рядом.

– Нам нужно поговорить, – не оборачиваясь, сказала она.

– Пожалуй, не стоит, сегодня тяжелый день, – попытался возразить Андрей.

– Нет-нет, именно сейчас, – упрямо мотнула головой Полина. – Возьми стул, сядь напротив меня.

Рябинин повиновался. Он с тревогой вглядывался в ее осунувшееся лицо с глубоко запавшими, устремленными куда-то в пространство глазами и терпеливо ждал.

– Я много думала о произошедшем, – голос Полины был глухим и бесстрастным. – И не только о маме… Вся вина за ее гибель – на мне… Не возражай, умоляю. Прежде выслушай, а уж потом… Поведение отца – лишь повод. И потом, разве я вправе его осуждать? Кирилл Петрович просто выполнил работу, выполнил по-своему честно, как и велит его партия. А я… я поддалась эмоциям и поступила, не подумав о последствиях… Кирилл Петрович борется за свои принципы, невзирая ни на какие препятствия, потому что именно тогда борьба приносит нужный результат. Я же не имела права забыть об ответственности за маму…

– А что ты могла предпринять? – не вытерпев, мягко перебил ее Андрей. – Ты переживала за Наталью, вот и не сдержалась.

– Теперь ясно, что это был лишь отчаянный порыв, – невесело усмехнулась Полина. – Чем я могла помочь Нате? Однако и молчать – тоже… не имела права. Мне казалось что открыто заявив отцу об ужасной ошибке, я смогу спасти, пусть уже не Решетилова, но – сотни других. Ведь мама часто критиковала отца, но всякий раз отступала, понимая, что в конечном счете виноват не лично Кирилл Петрович.

– Извини, Полюшка, любая общественная система состоит из конкретных людей, – парировал Андрей.

– Ты хочешь сказать, что Кирилл Петрович слишком ревностно относится к службе? Пожалуй, да. Есть, конечно, среди наших большевиков добряк Платонов, осторожный Луцкий, который уж явно не наломал бы, подобно Черногорову, дров… К сожалению, всех их объединяет одно – сознание собственной безгрешности, правильности любого поступка, святости выполняемого дела. Обратил внимание, как они солидарны даже у гроба мамы? Никто из прежних «друзей» и коллег не посмел поехать с нами проводить ее в последний путь, все поддержали Кирилла Петровича и свои антирелигиозные «принципы»! Никто не стал перечить товарищу по партии, никто не захотел замараться!

А случайный знакомый, скромный отец Симон нашел теплые, искренние слова. Не то что эти… Будто моя мама не являлась честным человеком, стойким партийцем, любящей женой? Ее желанием было простить отца – я прощаю. Только вот находиться с ним не могу. Не знаю, Андрюша, что и делать…

Полина помолчала и, переведя дух, продолжила:

– Мама хотела, чтобы мы с тобой непременно съездили к тете Наде в Париж. Ее покойный муж был когда-то высоким чиновником русской военной миссии. Мировая война и революции помешали Надежде Леонидовне вернуться на родину. Последний раз мы с мамой видели тетушку летом 1913-го.

– Я готов сопровождать тебя, – обрадовался Андрей.

– Не все так просто, – нахмурилась Полина. – Боюсь, Кирилл Петрович станет препятствовать твоему отъезду. Перед похоронами мы объяснились. Обещали не держать друг на друга обиды. Поговорили и о поездке и снова чуть не поругались. Он и меня-то не хотел отпускать! Знаешь, тяжелое горе обезоруживает. Отец, хоть и крепится, все же не может до конца скрыть своих чувств.

В Кирилле Петровиче проснулось нечто новенькое – какая-то щепетильная, по-стариковски болезненная забота обо мне. Когда мы все-таки договорились насчет моей поездки, он непритворно вздохнул и сказал: «Возвращайся поскорей. Мне тебя будет не хватать». С грустью сказал, даже с жалостью. Будто не на шесть-семь недель меня провожает, а навсегда.

– Кирилл Петрович расстроен смертью близкого человека, – развел руками Андрей. – Он отчетливо понимает, что кроме тебя у него никого не осталось.

– И да, и нет, – задумчиво ответила Полина. – Все гораздо сложнее. Конечно, это уже не положенная забота о дочери, в угоду пресловутому партийно-официальному мнению! Здесь сквозит мелочная родительская опека, нерастраченные отцовские чувства, все то, о чем он забывал или не имел возможности выражать с самого моего рождения.

– Разве это плохо, ежели искренне?

– После смерти мамы подобная опека мне противна, – Полина брезгливо поморщилась. – Тем более в духе отца – придирчивая, пристрастная. Ф-фу!.. И потом, Кирилл Петрович опасается еще одного… Как, впрочем, и я.

– Чего же именно? – насторожился Андрей.

– Того, что я не вернусь, – горько усмехнулась Полина. – В самом деле, а вдруг? Понравится Париж, жизнь без «идей» и бесконечной борьбы…

– Ты серьезно? – изумился Рябинин.

– Ничегошеньки я не знаю… – устало протянула Полина. – Одно для меня ясно: ты – заложник нашей любви. Кирилл Петрович прекрасно понимает, что останься ты в России – я обязательно вернусь.

– Может быть, мне все-таки стоит попробовать уехать? – неуверенно предположил Андрей.

– Дудки! Он запретит выдавать тебе паспорт. Бунтовать нам нет смысла.

Рябинин вздохнул:

– Что ж? Съезди в Париж, попытайся отвлечься. В конце концов, расстаемся не на веки вечные. Перетерпим.

– А потом? Мне кажется, нам придется уехать из города… Насовсем… Я не могу здесь.

– Но мы же и раньше хотели уехать. Помнишь? Так что, в принципе, наши планы не изменились.

– Забиться в какую-нибудь дыру и молча терпеть? – В глазах Полины стояла отчаянная тоска. – Отец и там нас не оставит. Если не явится лично – будет приглядывать со стороны, с помощью партийных и гэпэушных «товарищей». А уж они не откажут, поверь.

Она вдруг зарыдала:

– Прошу тебя, придумай что-нибудь! Ты же мужчина… Мы любим друг друга, хотели завести семью, детей, обрести покой и счастье… Знай, Андрюша, я готова идти за тобой на край света. Ничто меня теперь не удерживает. Ты и наша любовь – все, что у меня осталось.

Андрей пересел к Полине и крепко обнял.

– Доверься мне. Я что-нибудь придумаю. Непременно! – твердо сказал он.