– Она не говорила вам о какой-нибудь болезни?
– Никогда, мистер Арчер. Хотя, извините меня, говорила. У нее было что-то с желудком. Нервные боли.
– И вы послали ее к доктору Беннингу?
– Я ее не посылала. Просто сказала, что если ей нужен доктор, то он как раз подходящий. А ходила она к нему или нет – сказать не могу.
– Ходила. А с вами о докторе Беннинге она не заговаривала?
– Не помню такого случая.
– А о миссис Беннинг она упоминала?
– О миссис Беннинг? Насколько мне известно, у доктора нет жены.
– Я встретил ее вчера в его доме. Во всяком случае, женщина назвала себя миссис Беннинг. – Вы, должно быть, говорите о Флориде Гутиерец. Она работает у доктора. Он ни за что не женился бы на ней. Доктор Беннинг ни на ком бы не женился после тех бед, которых он натерпелся от первой жены.
– Он вдовец?
– Разведен, – отрезала она, с явным неодобрением в голосе и быстро добавила:
– Я ни в чем не виню доктора, кроме его глупой женитьбы на женщине, которая была настолько моложе его... Она безо всякого стыда дурно с ним обходилась. Кончилось это, как я и ожидала, ее бегством, а потом разводом. Так, по крайней мере, я слышала.
Она приняла суровый вид.
– Не надо было мне поганить себе язык, повторяя слухи и скандальные сплетни в божий день.
– Как ее звали, миссис Неррис?
– Элизабет. Доктор называл ее Бесс. Ее девичьей фамилии я не знаю. Он женился на ней во время войны, когда был военным врачом во флоте Соединенных Штатов. – А когда она его оставила?
– Примерно через два года. Ему было без нее куда лучше, хотя я не осмеливалась ему об этом сказать.
– Похоже на то, что она вернулась.
– Сейчас? В его доме?
Я кивнул.
Она сжала губы и лицо ее замкнулось.
Недоверие к белому человеку было заложено в ее сознании глубоко и крепко, краеугольным камнем, на который наслоился опыт поколений.
– Вы никому не скажете о том, что я вам наговорила? У меня дьявольский язык, и я все еще не научилась придерживать его.
– Я стараюсь вызволять людей из беды, а не усугублять ее.
– Я вам верю. Это правда, что она к нему вернулась?
– Она у него в доме. Разве Люси ничего об этом не говорила? Она была у доктора три раза, а миссис Беннинг работала как его помощница.
– Люси ничего не говорила, – твердо ответила она.
– Доктор сказал мне, что вы опытная сиделка. Скажите, у Люси проявлялись признаки какой-нибудь болезни, психической или физической? – Она казалась мне здоровой женщиной, если не считать ее дурных привычек. Но она пила, и это портило ей аппетит.
– Она пила?
– К своему стыду и печали, я узнала, что она пьяница. А теперь, когда вы спросили о ее здоровье, я вспомнила кое-что, озадачившее меня.
Она открыла черную сумочку и вытащила из нее медицинский термометр в кожаном футляре. Миссис Неррис передала его мне.
– Я нашла его в аптечке, в ее комнате. Не стряхивайте его. Я хочу, чтобы вы посмотрели на температуру.
Я открыл футляр и начал поворачивать термометр, пока не стала видна полоска ртути. Она показала 41,7 градуса.
– Вы уверены, что этот термометр Люси?
Негритянка указала на инициалы Л.Ч., написанные карандашом на футляре.
– Это ее термометр. Она была медсестрой.
– У нее не могло быть такой температуры, не правда ли? Мне кажется, что такая температура смертельна.
– Совершенно верно – для взрослых. Я сама этого не понимаю. Вы думаете, мне надо показать его полиции?
– Если хотите, я покажу. А пока, не могли бы вы мне рассказать еще что-нибудь о ее привычках? Вы говорите, что она была тихой и робкой? – Да, очень, и вначале все время сидела одна. Почти все вечера она просиживала в своей комнате с портативным приемником, который привезла с собой. Я считала, что для молодой женщины странно проводить отпуск подобным образом, и сказала ей об этом. Она рассмеялась в ответ, но не от веселья. У нее началась истерика, и тогда-то я поняла, в каком она находится напряжении. Я сама начинала чувствовать напряженность в атмосфере, когда она была дома. Она, пожалуй, была дома двадцать три часа в сутки.
– У нее бывали посетители?
Миссис Неррис задумалась.
– Нет, не было. Она сидела в своей комнате и слушала музыку. А потом я обнаружила, что она пьет. Однажды, когда она ушла на ленч, я стала убираться в ее комнате. Я открыла ящик, чтобы сменить на дне бумагу, а там лежали бутылки из-под виски, три или четыре пустых бутылки.
Ее голос сделался резким от гнева.
– Может быть, это успокаивало ее нервы, – заметил я.
Она пристально посмотрела на меня.
– Алекс сказал то же самое, когда я рассказала ему об этом. Он защищал ее, и тогда я задумалась о том, что они живут под одной крышей. Это было в конце прошлой недели. А потом, в середине этой недели – это было в среду, поздно вечером, – я услышала, что она топчет по полу в своей комнате. Я постучалась, и она открыла дверь. Она была в красной шелковой пижаме, и в ее комнате был Алекс. Она сказала, что учит его танцевать. А на самом деле она учила моего сына безнравственности, и я высказала это прямо ей в лицо.
Ее грудь колыхнулась от вызвавших гнев воспоминаний, как почва от запоздалого толчка после землетрясения.
– Я сказала ей, что она превращает мой добропорядочный очаг в дансинг и что она должна оставить моего сына в покое. Она ответила, что Алекс сам ее просил, а он поддержал ее и сказал, что любит ее. Тогда я поговорила с ней резко. Эта красная шелковая пижама на вызывающе выставленном теле убила во мне всякое милосердие. Дьявол разжег во мне гнев, и я сказала, что пусть она оставит в покое Алекса или сейчас же уходит из дома в той ночной одежде, в какой была. Я сказала, что рассчитываю на лучшее будущее для своего сына, нежели на то, которое она сможет ему дать. Тогда заговорил Алекс. Он заявил, что если Люси уйдет, то он уйдет с ней.
В некотором смысле он так и сделал. Глаза его матери, казалось, уже видели его тень в той эфемерной стране, куда исчезла Люси.
– Да. Желания моего сына для меня закон. На следующее утро Люси ушла, но вещи свои оставила. Не знаю, где она провела день. Она ездила куда-то на автобусе, потому что, вернувшись вечером, она жаловалась на обслуживание. Она была очень взволнована.
– В четверг вечером?
– Да, это было в четверг. В пятницу она весь день была спокойна, хотя, возможно, она только скрывала свое беспокойство. Думаю, что она что-то замышляла, и я страшно испугалась, как бы она не убежала с Алексом. А ночью опять случилась беда. Я так и знала, что если она останется, то все так и пойдет одно за другим.
– Что же случилось в пятницу?
– Мне стыдно об этом говорить.
– Но это может оказаться важным.
Будучи невольным свидетелем ссоры, я догадывался, о чем она не решается сказать.
– У нее был посетитель, не так ли?
– Возможно, мне лучше рассказать вам все, если это может помочь Алексу.
Она колебалась.
– Да, в пятницу ночью у Люси был гость. Я слышала, как он вошел к ней через боковую дверь. Я проследила за ним и видела, как он вошел. Она впустила в комнату мужчину, белого мужчину. В ту ночь я не стала об этом говорить, не стала давать волю своему гневу. Я решила уснуть и забыть об этом, но спала очень мало. Люси встала поздно и, пока я ходила в магазин, ушла на ленч. Вернувшись, она принялась искушать моего сына. Она поцеловала его прямо на улице, на виду у всех. Это было бесстыдством и распутством. Я сказала ей, чтобы она уходила, и она ушла. Мой мальчик хотел оставить меня и уйти с ней. Тогда мне пришлось рассказать ему о мужчине в комнате.
– Вам не следовало этого делать.
– Знаю. Я стыжусь своего поступка. С моей стороны это было опрометчиво и необдуманно. Он все равно не отвернулся от нее. Я поняла, что он для меня потерян. Раньше он всегда был послушным.
Она вдруг согнулась, закрыла лицо руками и зарыдала. Черная мать, оплакивающая разбитые надежды всех матерей на своих сыновей, черных, белых и смуглых!