Он откинул занавеску. Свет упал на огромные сапоги – на стёсанные подошвы огромных сапог.

Сапоги лежали на дне хода сообщения каблуками к земле и носками в стороны.

Что-то шевельнулось в темноте, какая-то тёмная масса, и сапоги тут же дёрнулись и как будто бы втянулись в неё. Полковник шагнул вперёд, и тут же кто-то кинулся на него сверху, обхватив за шею и блокируя правую руку. Он ожидал этого. Выстрелил первый раз прямо перед собой, а потом, ткнув стволом мимо левого уха – дважды назад и вниз.

Казалось, после первого выстрела револьвер взорвался, как граната, второго он уже не услышал.

Потом Стриженов понял, что лежит. Кто-то тяжело и неподвижно придавил его сверху. Он попытался высвободиться, но не мог опереться.

Засверкали выстрелы.

Он снова напрягся, и вдруг то, что его держало, исчезло, он перевернулся через плечо и оказался на спине и опять без опоры, как черепашка. Казалось, что он барахтается то ли в воде, то ли в сухом глубоком песке.

Тёмный силуэт загораживал проём двери. Полковник лягнул ногой – и во что-то попал. Силуэт сложился комом и исчез внутри блиндажа.

В голове гудело, как в колоколе. Он попытался приподняться на локте, и тут ударила острая боль – из локтя через плечо в шею и мозг. Это было как молния. Он упал и, наверное, застонал.

Кто-то в чёрном возник из темноты, наступил ему на грудь, отпрыгнул, полез на стенку окопа. Чёрного настигла трассирующая очередь, выпущенная шагов с пяти. Нижняя часть тела сползла вниз и, дёргаясь, легла рядом с полковником, верхняя осталась наверху.

Потом был провал. Потом ему помогали встать и оттирали лицо, а кровь не оттиралась. Потом был Урванцев, полковник возражал, но док был непреклонен, взмахнул шприцем, и полковник мирно уплыл направо и вниз по зеленовато-голубой реке…

…Он очнулся, наверное, очень скоро, но уже на госпитальной койке, голый и с гипсом от шеи до кончиков пальцев. Закованная в гипс правая рука висела на какой-то сложной системе блоков и противовесов. Всё тело чертовски болело, будто из него долго и добросовестно выколачивали пыль.

– О, дьявол, – прохрипел полковник и попытался шевельнуться; подвес опасно зашатался. – Урванцев? Или кто-нибудь? Есть тут живые?

– Есть, товарищ полковник! – Полог качнулся, пропуская тощего фельдшера Хрекова. – Живых у нас ещё полно… Утку вам?

– Холодно зверски, дай ещё одеяло… Ну, и утку, чтоб два раза не ходить. А где док?

– Оперирует.

– Бой был?

– Да нет, не то чтобы бой… Разведку ихнюю медным тазом накрыли. Не ту, что вас обидеть пыталась, а другой отряд – человек двадцать, за нашими позициями маскировались. Явно в тыл нам боднуть хотели…

– Понятно. Потери большие?

– Убитых шестеро и раненых тяжело тоже шестеро, пятерых уже соперировали, последний остался… не, вон идёт наш доктор, так что уже все…

Вошёл усталый Урванцев.

– Ну, как дела, мон женераль? – пожалуй, он был единственным, кто не признал разжалования Стриженова и продолжал звать его по-прежнему. Это была даже не фронда, а так – неотъемлемое свойство характера.

– Это, док, лучше уж ты мне скажи. Наверняка будет точнее.

– Всё было бы просто класс, но ты ухитрился сломать в двух местах плечо. Ума не приложу, как это могло получиться. Кость я тебе кое-как сложил, но закрепить отломки нечем, так что тебе придётся соблюдать абсолютную неподвижность.

– Ни хрена себе… И как долго?

– Месяц минимум. Но скорее всего, что дольше. Ты уж извини, это не моя прихоть, а суровая реальность…

Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее – исправиться. Но всё осталось, как было.

– Урванцев, – сказал он. – Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.

– Бредишь, – сказал Урванцев.

Полковник неуступчиво промолчал.

– Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же всё равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию ещё пережить надо, с твоим-то сердцем…

– Ты подави мозгом, Урванцев, – сказал полковник. – Заодно отдохнёшь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.

Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели, как кошки, но вели себя вполне по-человечески – например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжёлую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» – спрашивали её. «От Морского флота», – отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зелёные человечки – маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще – отвезите меня домой, в родную Палестину», – и Стриженов вдруг понял, что Мыша – это Иисус…

Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.

– Есть только один выход, – сказал он.

– Что-то произошло? – спросил полковник.

– Пленный дал показания.

– О. У нас ещё и пленный есть?

– Ты же его сам… Не помнишь, что ли?

– Не помню. Ладно, не важно. Так что?

– Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.

– Ой-ё… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?

Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.

– Ну, давай. Раньше сядем…

– Руку я попробую сохранить, потом пришьём обратно…

– Для этого нужно будет выжить.

– Да. Как минимум.

– Хлебнуть для храбрости дашь?

– Дам. Но не очень много.

– А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… – полковник длинно вздохнул. – Ну, поехали?

– Чуть позже, – сказал Урванцев. – Операционную моют… – Он вытащил из кармана флягу. – Местный бурбон. Как говорится, всё, что могу…

– Долго будешь возиться? – полковник показал глазами на обречённую руку.

– Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…

Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…

– Вот и мне нравится, – глядя на него, усмехнулся Урванцев. – А главное, сон снимает на счёт «раз». И голова потом свежая.

– Отлично, – кивнул полковник. – Возьму на вооружение.

Появился Хреков, с ним ещё один незнакомый санитар. Втроём они медленно подняли Стриженова – то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников – закованную в гипс руку. И всё равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея его становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной – там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах – и уложили на холодный железный стол.

Широкий ремень вокруг груди, другой – вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогипсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, чёрные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.

Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Всё равно сейчас долго будут готовиться…

Шевельнулись сломанные кости, и показалось, что стол качнулся.