– Поезжай с ней, если прикипел к ней душой, – сказала мать. – Не оставляй ее одну… Мало ли какой бедой встретит девочку ее родной край? Пока тебя нет дома, всякое может случиться… Говоришь, остались там враги? Ничего, помиришься и с врагами… – Она вздохнула. – Конечно, куда проще было бы, сынок, если бы ты нашел себе невесту здесь, в Мельсине… Но коли уж полюбилась тебе эта маленькая гордячка… Ступай. Девочка она хорошая. Из таких вот, задиристых и храбрых, получаются потом замечательные жены. Увидишь – она еще нарожает тебе сыновей… А мне внуков.

Салих крепко обнял мать.

– Спасибо тебе, – тихо сказал он. – Спасибо на добром слове! И за напутствие благодарю… А только внуков ты, скорее, от Мэзарро дождешься. Я уеду – и луна не успеет стать полной, как придут они к тебе с Одиерной просить благословения.

Фадарат улыбнулась сквозь непрошеные слезы.

– Все это хорошо, – шепнула она, – все это замечательно, сынок… А только я хотела бы встретить старость рядом с тобой… Столько лет в разлуке прожили! Возвращайся скорее.

– Я вернусь, – обещал он.

…Да, многое представлялось Салиху, пока они добирались до стойбища рода Алахи. Многое. Но только не ТАКОЕ.

По каким-то неведомым приметам, одной только ей и знакомым, Алаха поняла, что цель их путешествия близка. Радостно закричала, ударила коня пятками, погнала вперед. Яркий шелковый платок на голове девочки так и вспыхивал под пылающими лучами полуденного солнца. Далеко видать ее, умчавшуюся вперед, – точно маковый цветок по выгоревшей траве скачет.

Салих помчался следом.

И вдруг – словно споткнулась Алаха. Натянула поводья, на всем скаку остановила коня. Конь заплясал под ней, завертелся. Алаха растерянно озиралась кругом.

Ни шатров, ни стад – ничего, что говорило бы о присутствии здесь кочевого рода.

Может быть, они ушли? Некоторое время Салих всерьез размышлял над этим, а между тем тревога все глубже вгрызалась в его сердце. Там, подспудно, он уже догадался, в чем дело.

А Алаха все глядела расширенными глазами на то, что открылось их взору. И не верила.

– Они ушли, госпожа моя, – сказал Салих, подъезжая ближе к ней. – Видимо, откочевали к северу, туда, где гуще трава и еще остались пастбища, пригодные для выпаса стад… Нам нужно поискать их следы, и тогда…

Она покачала головой. Зубы у нее постукивали, глаза делались все больше и больше на бледном лице. Слезы дрожали в них, но так и не скатились по щекам. Не такова дочь и сестра вождей, чтобы плакать!

– Они не ушли, Салих, – проговорила она, сама не замечая, что обратилась к своему рабу по имени, как к равному. – Разве ты не видишь? Все они остались здесь!

Медленно тронула она коня и проехала еще несколько шагов. Худшие подозрения Салиха оправдались. И места для надежды уже не осталось.

На том месте, где некогда гордо высился белый расписной шатер матери Алахи, безобразным пятном чернело пепелище. Стервятники уже завершили свою страшную работу, и глазам Алахи открылись дочиста обглоданные кости людей и животных.

Медленно, медленно, как во сне, ехали двое всадников по этому царству смерти.

Разные люди, принадлежащие к различным народам и племенам, представляют себе преисподнюю по-разному. Одни – как мрачную глубокую пещеру, где тихо капает вода, где клубится туман и бродят, стеная, неприкаянные, вечно тоскующие души умерших. С точки зрения Салиха, это было наиболее достоверное предположение о том, как выглядит ад. Он сам провел в таком аду больше года и хорошо понимал: подобные представления не на пустом месте зарождаются.

Другие утверждают, что душа после смерти угасает, умирает и рассыпается прахом, подобно телу – только это разложение идет гораздо медленнее, и может затянуться на тысячелетия.

Для третьих царство мертвых – это вечная ночь и пронизывающий холод, тьма, одиночество, ломкий лед, об который, как об нож, можно порезать руку…

Ошибались и те, и другие, и третьи! И сам Салих ошибался. Не похоже царство смерти, откуда Незваная Гостья выходит в мир, к людям, за новой добычей, на недра Самоцветных Гор. Вот – царство Мораны Смерти, вот оно: беспощадное, огненное солнце в ярко-синем небе, чей свет заливает черные пятна пепелищ и костров, заставляет сверкать мертвенной белизной кости людей – людей, еще совсем недавно бывших молодыми, полными сил, желания любить и сражаться, охотиться и пировать, пить хмельные вина и распевать громкие, воинственные песни! Да, яркое солнце, тишина и остывший пепел.

Безмолвие. Вот самое правильное слово. Салих прислушался к себе и понял: все в нем онемело от ужаса. Смертное безмолвие накрыло и его, и Алаху. Нельзя им долго оставаться здесь, у сгоревшего шатра. Нужно бежать отсюда, бежать без оглядки. Иначе беда заметит их, начнет наступать на пятки.

Только бы Алаха не вздумала винить себя за гибель своего рода!

Он тревожно обернулся в сторону своей маленькой госпожи. Та тихо слезла с коня, пошла по искалеченной пожарами земле. То и дело останавливалсь, наклонялась над убитыми.

Салих, опасаясь за девочку, пошел следом. Внимание его привлек труп молодой женщины. О том, что это женщина, он догадался по головному убору, валявшемуся рядом, и остаткам одежды. Он узнал этот убор и это платье. Они принадлежали той смешливой девушке, что задирала нового раба своей хозяйки, приставленного – в насмешку! – к женским работам. Она еще намекала "подруге", что непрочь провести с ним ночку-другую… а может быть, и годик-другой, как сложится.

Некогда Салих радовался тому, что не отозвался на этот призыв. Теперь он и хвалил себя за предусмотрительность (каково ему было бы видеть погибшую возлюбленную!), и сожалел о том, что эта девушка недополучила за свою жизнь ласки. Кто же знал, что жизнь ее окажется такой короткой, что оборвется так ужасно!..

Алаха остановилась у тела своей матери. Молча встала на колени, вынула из ножен кинжал. И прежде чем Салих успел остановить ее, двумя быстрыми движениями разрезала себе щеки.

Кровь потекла ручьями, пачкая одежду и руки Алахи, но девочка осталась неподвижной.

– Госпожа! – Салих бросился к ней, схватил ее за руки, отобрал кинжал. Но Алаха уже не сопротивлялась. Он легко забрал оружие из ее вялых пальцев.

Она тускло смотрела на него, словно не узнавала.

Кровь бежала по щекам Алахи, щедро заливала грудь. Девочка как будто бы не замечала этого.

– Что ты наделала! – закричал Салих. – Боги! Ты изуродовала себе лицо, госпожа!

Наметанным глазом он уже определил, что шрамы от этих порезов останутся у нее на щеках навсегда.

Алаха вдруг проговорила:

– В нашем роду не плачут при виде большой беды. Ни одна слезинка не должна упасть из глаз. Упадет – зальет влагой костер, у которого греются души умерших, и они замерзнут. Я не хочу, чтобы моя мать дрожала от холода! Пусть согреет небесный костер ее душу! Я оплачу мой род так, как это исстари делалось у нас: не слезами, а кровью.

– Ты изуродовала себя, – повторил Салих.

Алаха даже не услышала его слов. Похоже, ей все это было безразлично.

Ни Алаха, ни Салих не могли бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как они увидели пепелище. Может быть, прошло несколько часов, а может – и часа не миновало. Время словно остановилось для них здесь. Кровь на щеках Алахи запеклась, превращая красивое полудетское лицо девочки в страшную шаманскую маску. Солнце словно бы застыло в зените, беспощадно посылая свои жгучие лучи прямо на двух человек, затерянных в степи и погруженных в ужас и горе утраты.

Из этого страшного оцепенения их вывел неожиданный тонкий голос.

– А, вот ты где, сестра! – проговорил кто-то невидимый с той детской важностью, какая бывает присуща маленьким мальчикам, если взрослые посылают из куда-нибудь с серьезным поручением.

Алаха вздрогнула, поглядела по сторонам, но никого не увидела.

– У меня был брат, – сказала она глухо, – но больше его нет. Не называй меня "сестрой"!