– Я знаю, – улыбнулся Салих. – Мэзарро не похож на Ариха. Баловень женщин, ты хотела сказать.

Алаха кивнула.

– Дай ему подрасти, – сказал Салих. – Мэзарро еще мальчик.

– Арих! – встрепенулась Алаха. – Он не простит тебя. Ведь вы расстались врагами!

– Простит, – улыбнулся Салих. – Или не простит – какое это имеет значение? Если он до сих пор держит на меня зло, значит, будем биться… В конце концов один из нас одолеет другого. А может быть, разум возьмет верх над нами обоими. Я не боюсь твоего брата и не страшусь его злобы. Вот уже много времени, Алаха, я боюсь только одного: что ты будешь несчастна.

Рука об руку шли трое по неоглядной степи. От горизонта до горизонта тянулось просторная равнина. Выжженная беспощадным солнцем, порыжела трава, и кочевники отгоняли стада к северу, ближе к рекам и горам, где еще остались пастбища.

Над стойбищем рода Алахи до сих пор стоял горьковатый запах дыма. Грифы уже улетели, завершив свое страшное пиршество. Повсюду видны были пятна пожарищ, кое-где стояли почерневшие остовы сгоревших шатров. Валялось два или три больших тележных колеса. Все сколько-нибудь ценное венуты унесли с собой. Ни грифам, ни мародерам делать здесь было нечего.

Однако те трое, что шли по степи, направлялись именно сюда. Они не были похожи на людей – три крошечные, будто точеные из кости, фигурки мужчины, женщины и ребенка. Одетые в роскошные, очень красивые одежды, изящные и с немалой выдумкой, обутые в красные сапожки из мягкой кожи, с длинными, причудливо заплетенными волосами, они казались чудесными духами из детских снов и дедовских сказок.

Они и были духами – аями. Келе, его жена Чаха и их сынишка.

– Горько мне видеть это, – проговорила Чаха, когда они остановились возле пепелища.

– Твой мир умер, – согласился Келе. – Но не все погибло вместе с этими шатрами. Осталась еще Алаха – последняя в роду.

– Единственная, – сказала Чаха. – Теперь – единственная.

– Когда умрет пожар, плачет пепел, – нараспев произнес мальчик. – Пепел – остывшие слезы огня.

– И взвился пепел до небес, когда замолчали люди, – подхватила Чаха, – и духи спустились на землю посмотреть, что там происходит…

Среди всеобщего крушения, посреди смерти – словно Незваная Гостья сделалась отныне хозяйкой всего племени – Арих не погиб. Что спасло его? Нечеловеческое ли мужество и ярость, с которой он бился до последнего своего издыхания? А может быть, насмешка Богов, которым забавно было посмотреть, как будет вести себя этот неукротимый, гневливый молодой вождь, оказавшись вдруг без верных соратников, без племени – один, побежденный, плененный, опозоренный? Или милосердие какой-нибудь Богини… Быть может, Богини Кан с ее изболевшимся по людям, материнским сердцем? Не Она ли сохранила жизнь не верящему в нее воину для того, чтобы он дожил до того часа, когда настанет и для него время познать любовь и милосердие?

Но что гадать! Оглушенный, ослепший от крови, с перебитым правым коленом, Арих был взят в плен. Он был без сознания, когда один из венутов вытащил его, еще дышащего, из груды мертвых тел и скрутил ему руки.

– Зачем ты это делаешь? – спросил венута его товарищ.

Уже горел костер, поглощая разломанную телегу и рваные, покрытые кровью ковры и циновки. Уставшие после бойни воины жарили мясо зарезанных ими быков – тех, что некогда принадлежали погибшему племени.

– Он доблестный воин, – отозвался тот, что пленил Ариха. – Сдается мне, что это сам Арих, тот, кого называли Вождем Сирот. Он будет прислуживать мне и моему брату, а кормить мы его будем, бросая ему обглоданные кости! Немало неприятностей и бед принес он нам своими лихими набегами. Пусть же теперь расплачивается за все.

– Недурно придумано, – кивнул его товарищ. – Однако смотри, чтобы Вождь Сирот не сбежал. Сирот повсюду много. Везде найдутся изгои, которые захотят поднять его на кошме под небом и показать солнцу и звездам, объявив своим вождем.

– У него перебито колено. Он долго еще не сможет ходить, а когда сможет – навек останется хромым.

– Степняки не ходят – их носят быстрые лошади!

– Что ж, придется перебить колени и той лошади, на которую он вздумает сесть без моего позволения! – сказал венут, вызвав дружный смех своих товарищей.

Арих очнулся среди ночи. Невыносимо болела нога. Руки онемели, связанные сыромятным ремнем. Он понял, что пленен, когда попытался шевельнуть руками и не смог: запястья были туго стиснуты путами.

Мучаясь от жажды и боли, он тихо застонал. Еще сильнее грызла его душевная мука. Смерть не пришла к нему. Побрезговала! Как проклинал он ее, Нежданную Гостью! Как звал на помощь!

Но она ушла, забрав с собой всех, кто был ему дорог, и лишь его оставила погибать в одиночестве.

Невыносимо!

Арих изогнулся и, напрягая последние силы, перевернулся на живот. Припал губами к земле. За ночь она остыла, прохлада студила воспаленные губы и веки, приносила хоть малое, но облегчение.

– Твой раб очнулся, – сказал чей-то голос.

Раб! Это слово ожгло Ариха, точно кнутом. Самому ему доводилось брать пленных в тех самых лихих набегах, о которых поминали его враги. Но никто из захваченных не становился рабом – всем предлагали одно и то же: становиться под знамена Вождя Сирот, укреплять своей силой его растущее племя. И почти все соглашались. Лишь немногие уходили на все четыре стороны, да и то иные возвращались к Ариху. Лучшей доли нигде не находили.

Теперь же ему предстояло узнать, какова бывает участь пленных, попавших к венутам.

Ничего хорошего будущее ему не сулило. А это означало лишь одно: нужно искать Незваную Гостью. И сделать это как можно скорее.

Чьи-то грубые руки схватили Ариха, вздернули его за плечи, понудили сесть.

– Жив? – спросил венут. – Живучий, как шакал! На, выпей воды.

Мутная вода потекла Ариху в рот, обильно проливаясь за шиворот, обливая грудь. Он принялся жадно, по-собачьи, глотать ее. Жизнь постепенно возвращалась в его больное тело. С каждым глотком он словно воскресал. И вместе с телом воскресала и его погибающая душа.

Умереть? Как можно скорее? Не дождетесь! Он будет жить и только так сумеет отомстить. Отомстить за все – за мать и тетку, за сожженные шатры, за убитых товарищей…

– Глаза-то горят, – заметил кто-то из венутов. – Настоящий зверь. Не оставлял бы ты его при себе, Селим.

– Нет уж, – сквозь зубы выговорил тот, кого назвали Селим. – Он будет мне прислуживать. Пусть все увидят, кого я взял в честном бою.

"В честном бою"! Арих скрипнул зубами. Честный бой – это когда десяток вооруженных до зубов воинов на одного, не успевшего как следует вооружиться? Честный бой – это когда оружный мужчина против безоружных женщин? Шатер его матери, истыканный стрелами и копьями… И кровавые пятна, проступившие на белом войлоке…

Арих тряхнул головой. Нет, он будет жить! Он заставит себя жить. Будет таиться и молчать, выжидая удобного случая. И когда настанет его час – свидетели Боги и Трое Небесных Бесноватых! – он заставит венутов, этих зверей в человечьем обличьи, заплатить за причиненное его роду зло. Они вообще пожалеют о том, что родились на свет.

Самими Богами Соллий призван нести слово Истины в дикие степи. В этом своем призвании он уверился как-то внезапно, словно на него низошло озарение. Убежденность Соллия в своей правоте была настолько сильна, что он сумел передать это чувство даже брату Гервасию – уж кто-то, а старый наставник всегда был против активной миссионерской деятельности. Он вообще не одобрял всего того, что называл словом "мудрствование". Мир прост, утверждал брат Гервасий, закон мира – любовь и добрые дела. Любое зло – против закона и потому рано или поздно оборачивается против того, кто его чинит, подобно тому, как змея, ухваченная за хвост, изгибается и кусает схватившего ее. И незачем тут мудрить, ходить по людям и разглагольствованиями смущать их.