Соллий находил взгляды своего наставника слишком уж простыми. Словно не среди людей и не ради людей живет старый Ученик Богов-Близнецов. Молодому, полному сил Соллию казалось, что он открыл нечто новое, неизвестное человечеству, и все его существо горело желанием поделиться с остальными людьми этим открытием.

Напрасно полагал Соллий, что брату Гервасию его не понять. Слишком хорошо понимал старик, какая духовная жажда изглодала душу юного Ученика. И потому в конце концов смирился, благословил молодого сотоварища и простился с ним, искренне, от души пожелав тому успеха – успеха, которого, как хорошо знал брат Гервасий, скорее всего, и не будет.

Не зря сказано: "Пусть всяк, кого Боги не обидели зрением, увидит; пусть всяк, кого наделили Они слухом, услышит". В молодости эти слова кажутся сущей бессмыслицей. Как это зрячий – и не увидит? Как это может не расслышать слов, обращенных к нему, тот, у кого хороший слух? Даже глухие умеют разговаривать между собой. Да и слепые приноравливаются к вечной ночи, окружающей их, и нащупывают себе дорогу. Так что же говорить о тех, кого не обделили Боги!

На самом же деле отнюдь не свойственно человеку слушать другого человека. Ибо так уж заведено: большинство людей слушает только самих себя да еще свои желания, не всегда благие…

Но Соллию предстояло убедиться во всем этом самому. И путь, который должен был он пройти, был не из легких.

И потому каждый день молил старый Гервасий Богов-Близнецов хранить на этой трудной дороге молодого Ученика…

Степь лежала перед Соллием – иссушенная солнцем, бесконечная, как бы ждущая: вот сейчас благой влагой спустится на нее истинное слово и возделает эту сухую почву, чтобы распустился на ней прекрасный цветок любви и правды.

В первом же стойбище Соллия приняли по-доброму, как гостя, хотя и с некоторой долей настороженности. Предложили ночлег и чашку кислого молока с пригоршней пшеницы. А когда гость поел с дороги, привели к нему молодую женщину с грубыми от работы руками – чью-то служанку, надо полагать. Таков был закон степного гостеприимства. Соллий не знал, как ему отказаться от подобной чести, и потому переночевал, обняв женщину и прижавшись головой к ее теплому плечу. Наутро она посмеялась над ним и ушла. Соллий так и не понял – не оскорбил ли он своим поступком приютивших его степняков.

Охота была удачной. Само Вечно-Синее Небо, казалось, улыбалось, глядя на венутов. Не оно ли послало им победу? Не оно ли ликовало, когда венуты отомстили за нанесенную им обиду? И вот – новое свидетельство благоволения духов: как никогда быстро и легко набили дичи венутские охотники. На промысел взяли с собой не только мальчиков, которым предстояло научиться многому из того, что умели мужчины, но и некоторых женщин – тех, кто обладал остротой зрения и твердостью руки, а таких среди молодых степнячек нашлось немало.

Предлагали – больше из насмешки – и Соллию, но тот отказался: не обучен. И лука в руках никогда не держал, а копья – тем более. Подивились чудному гостю венуты: вроде бы по возрасту и обличью – воин, а по речам и повадкам – сущий старик.

– Как же так? – недоумевали они.

Соллий объяснил: он служитель Богов-Близнецов, а такие служители – их именуют Учениками – с ранней молодости ведут жизнь стариковскую со всеми ее привилегиями и преимуществами.

– А как же война? Как же охота? Любовь молодых девушек? Неужели не манят тебя их сочные губы, их круглые плечи, их ласковые руки? – продолжали расспрашивать венуты, обступившие Соллия. Вчера пришелец, неприметный и скромный, почти не вызвал их любопытства. Ну пришел и пришел какой-то чужак. Явился под вечер, запыленный и уставший, верхом на серой лошадке. Но сегодня своими суждениями, подчеркнуто строгой манерой держаться, претензией на мудрость и учительство, – сегодня он не переставал удивлять их.

– Есть наслаждения, намного превышающие те, о которых вы рассказываете, – чуть снисходительно пояснил Соллий.

– Вечером, на пиру, когда время для разговоров будет более подходящим, ты расскажешь нам об этих наслаждениях, – молвил один из венутов. – Лично я сгораю от любопытства, но еще больше – от желания пострелять диких коз в предгорьях Самоцветных Гор.

Он хлопнул молодого Ученика по плечу, и все рассмеялись.

Соллий с нетерпением ждал вечера. В пылках мечтах ему виделось, как он, стоя среди пылающих костров, вдохновенно говорит среди венутов (настоящих варваров, диких и грубых нравами, но с чистыми сердцами! – так ему представлялось). Двойственное и вместе с тем единое учение Богов-Близнецов, разлученных Братьев, сыновей Неделимого Отца, облекается в прекрасные, до самого сердца доходящие слова. Неужели он не отыщет таких слов? Быть того не может! Ведь это учение живет в его душе, а значит, и сам Соллий является своего рода одушевленной проповедью истинной веры.

Ему мечталось: вот он встал, начал говорить… Постепенно все смолкают. Откладываются в сторону недоеденные куски мяса, отставляются чаши с вином. Женщины и дети – те, кому достаются после воинских пиршеств лишь объедки и кто терпеливо ждет своей очереди получить долю от трапезы – забыв об обычаях, подходят ближе, прислушиваются. Рабы и рабыни, оставив бесконечные дела, постепенно подбираются к кругу света, отбрасываемому кострами. Далеко разносится по притихшей степи звонкий, отчетливый голос молодого проповедника…

От этих грез Соллию становилось и сладко, и страшно. Несколько раз он едва сдерживался, чтобы не заплакать от счастья, которое ему выпало… вернее, которое ожидает его сегодняшним вечером.

Он едва мог дождаться заката.

Однако пиршество, о котором так исступленно мечтал Соллий, разворачивалось совсем иным чередом. В своей юношеской самоуверенности позабыл Соллий о том, что существуют вещи более сильные, нежели его личная убежденность в своей правоте. Существуют давние обычаи народа, пусть даже и "варварского", по понятиям выросшего в Мельсине юноши. Существуют сами люди, не похожие на Соллия и далеко не во всем согласные с ним и его мудрыми наставниками из Дома Близнецов.

Об этом он… даже не забыл – как-то не подумал. Яркий свет истины, увлекшей его в трудное служение Богам далеко от родного гнезда, застил Соллию глаза.

Пир быстро превратился в то, чему иного названия, кроме как "попойка", и не подберешь. И какая попойка! Грандиознейшая! Соллий оказался в эпицентре какого-то безумного бедствия, как ему показалось, посреди водоворота, в котором безвозвратно гибли и благие намерения, и чистота души, и целомудрие тела.

Кругом ели мясо, обильно запивая его хмельными напитками, приготовленными из кобыльего и коровьего молока, а также из очищенного риса. Соллия немного удивило, что прозрачный, как слеза, и крепкий, ударяющий в голову и отбирающий у человека ноги, напиток здесь называли "черным". Смеющаяся служанка пояснила непонятливому чужестранцу:

– "Черным" у нас называется все, что прозрачно, что позволяет видеть насквозь… У вас разве не так?

Задуматься бы Соллию над этими словами. Мелочь, пустяк – но какой важный! Лучше всяких пространных рассуждений напоминающий о том, что все люди на свете – различны, как различны и их представления о добре и зле, о хорошем и дурном, об истине и лжи…

Но Соллий уже изрядно успел употребить этого самого "черного" напитка и потому соображал плохо.

А тут еще молодые воины-венуты решили подшутить над странным гостем. Подговорили еще нескольких, взяли с собой музыканта. Тот играл на каком-то странном инструменте, похожем на лютню, однако с тремя струнами, чей пронзительный звон эхом отдавался в ушах еще долгое время после того, как музыкант переставал играть. Песни, исполняемые им, тревожили Соллия. Они начинались как будто из середины, тянулись некоторое время и обрывались на самом неожиданном месте. Соллию казалось, что певец ни одной из них не закончил.

Впрочем, никого на пирушке это не смущало. То ли вовсе не слушали певца, то ли не обращали внимания на странное его пение. А может быть, именно такая манера исполнения и была самой привычной в степи?