Да. Похвали человека, даже заглазно, не в лицо, а только лишь в мыслях своих – тут-то он тебе и преподнесет нежданный подарочек. Тут-то и мелькнет лик звероподобный. Нарочно, чтобы посмеяться над твоей самоуверенностью.

Что, брат Гервасий? Думаешь, открылось что-то Соллию эдакое? Любовь ему завещана!

И вот является к своему наставнику – юный, ершистый, с упрямым огоньком, спрятанным на самом дне глаз – и, поглядывая исподлобья, заявляет, что уходит из Дома Близнецов.

– Моя работа закончена, – повторил Соллий. – Я перевел книгу, разобрал старые записи. Найденные иллюстрации окончательно избавили меня от последних сомнений. Труд завершен. Зачем ты удерживаешь меня здесь? Мир полон боли и страданий. Я нужен там, а не здесь, за крепкими и надежными стенами.

– Хорошо, – из последних сил сдержал праведный гнев брат Гервасий. – Объясни мне, брат мой Соллий, что ты будешь делать вне этих крепких и надежных стен, которые вдруг стали тебе постылы?

Соллий покраснел. Румянец пятнами выступил на его бледных щеках.

– Ты неправ! Никогда я не назову Дом Близнецов, который подобрал, вырастил, приютил меня, постылым! Это – мой родной дом, брат Гервасий, и уж кому, как не тебе, знать об этом!

– Ты вырос у меня на глазах, – сказал брат Гервасий. – Я знаю о той жизни, что бурлит за стенами нашего Дома, куда больше твоего. Поверь мне, Соллий! Тебе нечего делать там…

– Нам завещана любовь, – сказал Соллий тихо. – Не удерживай меня больше. Да, я знаю, как врачевать человеческие болезни. Знаю я и лекарство от хворей человеческой души, имя ей – любовь.

– А еще – милосердие, – добавил брат Гервасий и со вздохом опустился на скамью. – Но что ты будешь делать?

– Выслушай меня! – Соллий порывисто опустился на глинобитный пол у ног своего наставника. – Я прочел множество книг, я помогал тебе собирать целебные травы и приготавливать лечебные снадобья. Но сам я еще никого не вылечил. Я хочу попробовать помогать людям не словами, а вот этими руками! – Он вытянул вперед свои тонкие, не привыкшие к тяжелому физическому труду руки. – А излечивая недуги тела, я смогу разговаривать с людьми и постепенно открывать им свет любви и знания.

– Тяжела доля, которую ты себе избрал, брат Соллий, – сказал брат Гервасий. – Она не всякому под силу. Выдержишь ли?

– Другие выдерживали, – упрямо сказал брат Соллий.

– У тебя не будет ни крыши над головой, ни друга поблизости. И совета зачастую спросить будет не у кого.

– Везде живут люди. Как-нибудь сумею… Не пропаду.

В большом доме, который купил Салих – как он думал, для своей семьи – Алаха выбрала самые дальние покои. Выбросила оттуда всю мебель, какую нашла, даже кровать, а вместо этого положила несколько ковров, даже не потрудившись выколотить из них пыль. Никому – ни Одиерне, ни даже Фадарат – не позволяла входить в свои комнаты. И сама почти не покидала их.

Сидела одна, печалилась, дулась. Думала, должно быть, о чем-то.

Мысли эти были тяжелыми, болезненными. Иногда Алаха пела длинные, заунывные песни. Салиху случалось просиживать под запертой дверью, прислушиваясь к ее сильному голосу, которому было тесно в четырех стенах. Так и рвался он на волю, разлиться по просторам.

Девушка бродила по саду ночами. Ходила, как зверь в клетке, и звезды кружились у нее над головой.

Но она молчала. Ни разу с тех пор, как Салих поселил в доме свою мать, не заговорила со своим бывшим рабом.

И потому непросто было ему войти к ней в уединенные покои.

Дверь не была заперта. Алаха перестала закладывать засовы, когда убедилась в том, что никто не смеет покушаться на ее одиночество – добровольно избранный горький удел. Тем сильнее было ее удивление, когда Салих даже не вошел, ворвался к ней с горящим светильником в руке.

Алаха сидела на своих пыльных коврах, вертя в руках нитку гранатовых бус. При виде ночного посетителя она слегка привстала, и нитка неожиданно разорвалась. Крупные кроваво-красные бусины так и посыпались с дробным грохотом. Раскатились по всему полу. Салих бросился их собирать. Неверный свет в светильнике запрыгал по стенам. То и дело вспыхивали на полу, на ковре, по углам винные огоньки – отсвет пламени на бусинах.

Алаха наклонилась – поднять одну, и руки ее столкнулись с руками Салиха.

– Что тебе нужно здесь? – выговорила наконец девочка. – Для чего ты вторгаешься в мой дом? Или ты решил, что это – твой дом, а я здесь на положении рабыни?

– Ты – моя госпожа, была ею и останешься, – ответил Салих, усаживаясь на пол перед ковром.

Алаха поджала ноги. Ее ноздри слегка подрагивали – верный признак того, что маленькая госпожа сердится. Пламя светильника плясало в ее широко раскрытых черных глазах, которые вдруг загорелись, подобно гранатовым бусинам.

– Зачем ты явился, в таком случае? – спросила она ледяным тоном.

– Я пришел сказать тебе… – Он запнулся и тряхнул головой, словно отгоняя лишние мысли. – Прости, моя госпожа! Мне трудно говорить, когда ты гневаешься.

– Я не гневаюсь, – отозвалась девочка. – Мне все равно.

– Тем хуже. Но выслушай меня! Ты живешь здесь, словно птица в клетке.

– Какое тебе дело до меня! – взорвалась Алаха. – У тебя есть прекрасная Одиерна!

– Одиерна? – озадаченно переспросил Салих. – При чем тут Одиерна? Бедное дитя настрадалось, это правда. Я рад, что она чувствует себя здесь в безопасности. Но какое отношение она имеет ко всему, что происходит с тобой? Не о ней – о тебе все мои мысли!

Алаха глянула на него исподлобья, как обиженный ребенок, и вдруг догадка осенила Салиха. Ревность! Он едва не рассмеялся.

– Ни одна женщина в мире не сравнится с тобой, моя госпожа, – сказал он от души. – Кто прекраснее тебя? Одиерна красива, но она похожа на куклу. Превосходное украшение чьего-нибудь гарема. Наверное, она даже добра, но пусть об этом заботится мой брат Мэзарро… Я видел много женщин, самых разных. У них был разный цвет кожи, разный разрез глаз… Хозяйки тех домов, куда меня продавали, иной раз проезжали мимо полей или мыловарен, где мы работали… Многие были красивы. Поверь, мы умели в считаные мгновения рассмотреть женщину – ведь так мало женщин встречалось нам…

Алаха слушала жадно и тревожно. Рот ее слегка приоткрылся, как у ребенка, внимающего занятной сказке.

Салих говорил, говорил… Все, что он передумал за последнее время, все, о чем запрещал себе говорить – все это неудержимым потоком лилось сейчас, как будто освободили что-то огромное, до поры скованное, связанное, запрятанное в глубине души.

– Поверь мне, поверь! Ни одна не сравнится с тобой! Кто нежнее, кто чище тебя? Когда я вижу твое лицо, что-то обмирает во мне, сердце сжимается, как будто его стискивает тонкий серебряный обруч. Мне ничего не нужно от тебя – только быть рядом и служить тебе, только видеть, как ты улыбаешься…

– Я хочу домой, – проговорила Алаха. Доверчиво и жалобно, совсем по-детски. – Отвези меня домой, в степь, Салих.

– За этим я и пришел, – сказал он. – Невыносимо смотреть, как ты угасаешь, моя госпожа. Твое место – там, в Вечной Степи. Мы уедем завтра…

– Тебе нельзя возвращаться, – возразила она. – У тебя остались в Степи враги. Мой брат. Венуты.

– Тебе опасно быть одной, Алаха. – Опять он посмел назвать ее по имени! И она не возразила, не одернула его, не указала ему на его место. Слишком взволнована, должно быть. – Я не могу отпустить тебя… Я не могу без тебя…

Она порывисто схватила его за руку.

– Значит, вместе? Возвращаемся вместе?

– Да.

Горячие тонкие пальцы, унизанные кольцами, стиснули его запястье.

– Спасибо, спасибо тебе! О, Салих! Сколько я всего передумала, пока сидела тут взаперти! Ты хотел, чтобы был дом, чтобы была тишина и покой… Твоя мать – она очень добрая, но… Она не моя мать! Моя мать – жена хаана, она и сама – глава племени. А твоя всю жизнь была чьей-то тенью. Твой брат…