— Прости, — еще раз повторил Константин, не зная, что еще сказать.

— Да что ты все заладил — прости да прости, — шмыгнул носом Вячеслав. — Ты лучше о себе подумай. Как отмазываться теперь станешь? Они же все обязательно решат, что ты меня за ними послал, чтобы прикончить по дороге. Потому и за пределы княжества своего выпустил — след заметал. Только твои люди все плохо рассчитали, вот и сорвалось, — и досадливо протянул: — И чего я тебя вообще послушался?!

Вячеславу хотелось поговорить с другом еще о многом, но он, справедливо полагая, что князь еще слаб для серьезных разговоров, решил от них воздержаться. Константин же, погруженный в себя от известия о том, на какое расстояние удалилась от него Ростислава, совсем заскучал.

— Ну да ладно, — прервал воевода затянувшуюся паузу.

Он встал, легонько похлопал Константина по плечу здоровой правой рукой и заверил успокоительно:

— Доброгнева сказала, что через неделю ты у нее вставать начнешь, а через две, от силы три, я за тобой приеду и в Рязань заберу. Говорю же, тебя Минька в Ожске заждался. Вот и помаракуем втроем, как да что насчет булгар. Не нравится мне что-то их поведение.

«А почему втроем, без отца Николая?» — чуть было не вырвалось у Константина, но он вовремя вспомнил, что сам же его отправил еще по осени с двумя десятками дружинников в Киев, а потом аж в Никею для утверждения в епископском звании.

Вообще-то священники — белое духовенство[65], а епископом может стать лишь монах, то есть из черных, но Константин решил, что все это пустяки, и главное в том, чтобы получить принципиальное согласие митрополита Матфея. Монашескую же рясу на отца Николая запросто можно напялить в каком-нибудь из многочисленных киевских монастырей.

Через неделю он уже и впрямь начал вставать, а через две вовсю ходил по терему, хотя и недолго — не больше чем по получасу. Когда Вячеслав приехал забирать князя в гости к Миньке, то Константин чувствовал себя совсем здоровым, разве что к вечеру все-таки изрядно уставал, но это были уже мелочи.

— Как отдыхалось, бездельник ты наш драгоценный? — осведомился Вячеслав, едва они отъехали от Переяславля.

— И не бездельник я вовсе, — проворчал Константин обиженно и толкнул ногой небольшой сундучок, аккуратно притороченный в возке сразу за спиной возницы. — Вон сколько трудов накатал — чуть ли не доверху его набил.

— А что там? — полюбопытствовал воевода, откупоривая фляжку и с аппетитом прикладываясь к ней.

— Половина сундука — история, — кратко пояснил князь. — Она вся в отдельной шкатулке, ленточкой перевязанная, и вверху надпись: «После моей смерти отдать воеводе Вячеславу Михайловичу, отцу Николаю или Михаилу Юрьевичу».

Воевода Вячеслав Михайлович от таких слов поперхнулся и долго откашливался.

— В глаз бы тебе дать сразу! — рявкнул он грозно и передразнил зло: — После моей смерти! Да после твоей смерти Руси хана настанет, карачун и капут, вместе взятые. Ты про это и думать не моги.

— Да я это так просто. Мало ли, — смущенно пожал плечами Константин.

— Мало ли, — проворчал воевода, остывая. — Никаких мало ли. Должен жить, и все тут. Обо мне-то, небось, и не подумал?! А о Миньке, об отце Николае? Да если всю толпу собрать — знаешь, сколько людей на тебе одном завязаны? Тьма. На-ка лучше, накати малость, авось дурь и растворится.

Константин послушно взял фляжку и сделал пару глотков. Мед был отличный, вишневый, с легкой горчинкой и хорошо выдержанный. Словом, вкуснота. Такого можно и еще пару глотков… и еще. В голове зашумело.

— Отдай продукт, — заволновался Вячеслав, отнимая у него фляжку, но не забывая похвалиться: — Лично нашел в княжеских погребах во Владимире, — и пояснил туманно: — Я там место для обороны подыскивал на случай внезапной вражеской атаки, ну и заодно уж…

Пока друзья говорили, сани успели углубиться в девственный дремучий лес, застывший в ожидании момента, когда же наконец над ним поднимется тяжелое и величественное зимнее солнце, раскрасневшееся от морозца. Высокие разлапистые ели, плотно закутанные в густой январский снег, медленно проплывали по обеим сторонам уже накатанной неширокой санной дороги.

«Интересно, как они тут разъезжаются-то, если навстречу друг другу?» — поневоле подумал Константин при виде огромных сугробов, возвышавшихся по бокам неширокой колеи. Кругом царило торжественное безмолвие, лишь изредка нарушаемое беззаботными птицами.

В основном это были снегири, которые веселыми стайками вспархивали с деревьев, слегка тревожась от близости проезжающих мимо людей, и тогда с ветвей слетали маленькие пуховые горсточки искристого снега, устраивая что-то вроде миниатюрного снегопада.

Один раз Константин даже приметил рыжую мордочку лисички с любопытным черным носом, которая с интересом поглядывала из своего укрытия на пяток саней и два десятка конных дружинников, проезжавших мимо нее. Если бы с ними были ее извечные недруги-собаки, лисичка, конечно, не была бы такой нахальной, но острое чутье, которое никогда не подводило свою хитрую хозяйку, ничего не говорило ей о четвероногих врагах, потому она так и осмелела.

Воздух был прозрачен и душист. Пахло сочным ядреным морозцем, свежей хвоей и еще чем-то таким, что присуще лишь одному зимнему русскому лесу, который равнодушно взирал на проезжающих путников с высот вершин могучих деревьев.

— Да хватит мне, пожалуй, — ответил Константин, с удивлением чувствуя, что язык как бы еще слушается своего хозяина, но вместе с тем норовит выказать первые легкие попытки неповиновения.

Вячеслав внимательно посмотрел на князя и утвердительно кивнул:

— Сам вижу, что хватит. Ну, тогда ответь мне, как на духу, только без вранья, у тебя к Ростиславе как, серьезно, или так себе, увлеченность пополам с влюбчивостью?

— Жена моего лютого врага… — начал было высокопарную речь Константин, но воевода тут же досадливо оборвал его:

— Я же просил без вранья. Не хочешь правду сказать — вообще ничего не говори. Пойму и не обижусь. Не забывай, мне в двадцатом веке почти тридцатник стукнуло — не сопляк, чай. И не из-за праздного любопытства вопрос задаю — для дела надо.

— А что, с ней что-то случилось?! — резко повернулся к Вячеславу Константин.

Пожалуй, даже чересчур резко. Настолько, что чуть не выпал из саней, но был вовремя ухвачен за воротник бдительным воеводой.

— Нарезались вы, ваше благородие. Это я виноват, не доглядел, — бормотал он, усаживая Константина поудобнее и заботливо кутая в медвежью полсть. — Думал подпоить тебя да все выведать, — вздохнул он. — А вот не рассчитал маленько. В порядке твоя Ростислава — не боись.

Константин медленно и очень осторожно снял с мизинца правой руки маленький перстенек и молча протянул его другу.

— Это что? — не понял воевода.

— Она подарила, перед тем как… ну, тонула. Там на внутренней стороне надпись выгравирована — прочти и все поймешь.

Вячеслав долго вертел в руках перстенек, но затем, отчаявшись прочитать, протянул его обратно князю.

— Что-то шрифт уж больно мелковат, — пожаловался он. — Ты лучше сам мне зачти.

— «Ничтоже от любве крепчайше», — медленно произнес Константин, даже не глядя на гравировку.

— Очень поэтично, — туманно заметил воевода. — Если бы еще кто-нибудь перевел, то совсем бы хорошо было.

— Ничего нет крепче любви. Так что у меня все очень серьезно, Слава. Ты даже не представляешь, насколько, — вздохнул Константин и переспросил с тревогой: — С ней и правда все хорошо?

— Да-а, — задумчиво протянул воевода. — Не нравится мне все это, ох как не нравится. Ведь она же — не забывай — жена твоего злейшего врага.

— Так что с нею? — настойчиво переспросил Константин с еще большей тревогой в голосе.

— Господи, да что ж ты так испереживался-то весь. Сказал же я — жива она, жива и здорова, и вообще все в порядке… у нее.

— А у кого не в порядке? — не отставал князь.

— Будто не знаешь, чья она жена, — хмыкнул Вячеслав.