И убедил.

Дальше было хуже. Бурунчи неплохо понимал по-русски, поэтому в разговорах с пленными нельзя было ни словом, ни намеком выдать себя. Если бы это происходило в Орске или Оренбурге, где Святозар знал многих в лицо, — дело иное.

Здесь, после того как он смеялся, пока они бились в неравной схватке, хохотал, когда они умирали, и все это, будто свежая рана, горело у каждого в памяти, князю довелось услышать немало оскорблений в свой адрес, причем «Иуда» было самым деликатным из них. Хорошо хоть, что не плевали в лицо, — и на том спасибо.

Но людей для задуманного дела князь отбирал именно из таких — угрюмо набычившихся и смотревших на него с затаенной злостью в глазах. Эти не продадут и не подведут, а в бою будут стоять до последнего.

Он тыкал пальцем в одного, другого, третьего, и по знаку Бурунчи избранных сразу уводили в другое помещение.

Темник задал лишь один вопрос:

— Это все пушкари? — на что Святозар молча кивал.

Но главное состояло в том, что князю удалось отвлечь внимание Бурунчи от отца Анастасия, который виртуозно управлялся со своей молитвой. Даже сам Святозар, если бы он заранее не знал или не прислушивался, нипочем бы не догадался, что часть слов в ней явно… не из той былины.

— Отче наш, иже еси на небеси, слушай меня внимательно, болезный, да святится имя твое, да пребудет царствие твое, следующей ночью придет освобождать вас князь, да будет воля твоя, молчание храни да кивни, что услышал ты меня, хлеб наш насущный даждь нам днесь, он же и ножи вам даст, — частил он скороговоркой.

А когда наступило время для исповеди и отпущения грехов, Святозар заставил Бурунчи отойти в сторону, чтобы никто не слышал признания умирающего, кающегося в последний раз. Понемногу и сам темник стал успокаиваться. Интуиция то ли дала сбой, то ли ей просто надоело бестолково взывать к хозяину, который все равно оглох.

На следующий день дела у Святозара вроде бы снова пошли на лад. Несколько часов он провел в большой огневой, как именовали главный подвал, где находились ядра и мешочки с заранее расфасованной картечью. Там же были сложены и арбалетные стрелы, небольшие металлические болванки для хозяйственных работ и прочее.

Порох хранился в отдельном помещении, куда не просто воспрещалось вносить что-либо металлическое, но даже входить человеку, чьи сапоги были подбиты подковками. Одна шальная искра, знаете ли, порой может принести гораздо больше вреда, чем целый вражеский тумен.

Были, конечно, и так называемые малые огневые, расположенные в подвалах всех десяти башен, но Святозар, пройдясь по ним, безапелляционно заявил, что за то время, пока подвалы прекратили отапливать, все их содержимое безнадежно отсырело и пользы от него теперь никакой.

— А в большом не отсырело? — недоверчиво спросил Бурунчи.

— Отсырело, но не все, — ответил князь и пояснил: — Представь, что ты оставил кошму под дождем. К утру она непременно намокнет, даже если дождь был совсем небольшой.

— Верно, — согласился темник.

— А теперь представь, что ты положил их целый десяток одну на другую и тоже оставил под дождем. Тогда те, что в середине, останутся сухие. Так и тут.

То, что лежало сверху, отсырело, а внутри еще нет. Мы переберем порох и отделим пригодный.

— Долго перебирать? — деловито спросил темник.

— Три дня, — подумав, ответил Святозар. — Если очень хорошо потрудиться, то два.

— Один! — отрезал Бурунчи. — Если хочешь, возьми больше пленников, но успей все за день.

— Чтобы успеть к завтрашнему полудню, мне придется работать всю ночь до утра, — вздохнул Святозар.

Темник равнодушно пожал плечами. В переводе на русский язык начала XXI века его красноречивый жест явно звучал так: «Это твои проблемы». Князь не жил в этом далеком будущем, но темника понял и попросил его лишь об одном:

— Сам я останусь и пробуду здесь до полудня, а вот людей ближе к ночи надо поменять, иначе они от усталости начнут все путать.

— Можешь быть спокоен. Поменяю и пришлю столько, сколько нужно, — заверил Бурунчи.

Разговор Святозара с первой партией пленных поначалу шел с трудом. Те глядели на него с явной враждой и отвечали грубо и односложно. Однако после того как князь-предатель проявил загадочную осведомленность, поинтересовавшись, слышали ли они слова молитвы, которую читал им отец Анастасий, и правильно ли они ее поняли, вражды у людей поубавилось, хотя настороженность осталась.

— А тебе откель ведомо? — первым делом спросил суровый Коскарь, а приземистый Покляп, криво ухмыляясь, заявил:

— Лишь бы ты ее не слыхал, а то мигом до басурман дойдет.

— У тебя и речь как имечко[112] — вся с вывертами, — не удержался от ответной издевки Святозар.

Тот насупился, сжал кулаки, но его вовремя остановил Смага, еще один из пяти ратников, взятых князем в помощники. Краснолицый и широкоплечий, он как нельзя лучше соответствовал своему имени[113].

— Погоди, Покляп. Или ты впрямь запамятовал, что отец Анастасий в молитве сказывал?

— Да не до молитвы мне ныне, — отмахнулся тот.

— А ты вспомни, — посоветовал Смага. — И избави нас от лукавого, а от монгола вас князь избавит, коему поверить надобно. Правда, имени его священник не называл, но у нас в детинце других князей теперь и нет.

— Как же я могу ему верить, когда своими гляделками видал, как он… — возмутился Покляп, но Смага тут же перебил его:

— А я не видал. Да и на кой ляд нам в свару вступать, когда вот он, пред нами. Пусть сам скажет, яко оно было.

Рассказ Святозара был недолог, и восприняли его по-разному. Покляп откровенно не поверил — это было написано на его лице, Смага чесал в затылке, а вот молчаливый Кужель негромко произнес:

— Помнится, у нас в селище баба одна, чтоб мужика в соблазн ввести, настоем его опоила. Ведунья ей совет такой дала. Сказывала, влей ложку в чашку хмельного меда. Тогда он уснет, а наутро нипочем не вспомнит, что вечером творил. Ты же скажи, что он пред иконами клялся в женки тебя взять, ну и всякое прочее. Баба же решила для пущей надежности две ложки влить. Так мужик не уснул, а куролесить учал.

— Не зря говорят в народе — блажит, будто белены объелся, — заметил Коскарь.

— Во-во, — подтвердил Кужель. — Так-то он тихий — мухи не обидит, а тут такие чудеса вытворял, что опосля, когда проснулся поутру, пред всем селищем на коленях ползал. Бабке Разлате он крышу снес, а…

— Погоди, — остановил его Смага. — Ты толкуешь, что и князя… того…

— Ну да, — простодушно подтвердил Кужель. — Ежели можно опоить, то чего бы и не накормить. — И предположил, сам того не зная, угодив в точку: — Не иначе как колдун какой постарался. Нехристи с кем угодно дружбу сведут, лишь бы по-ихнему вышло. Да и то взять — бояться-то им нечего, все равно креста на груди нет, так что, как ни крути — гореть им всем в геенне огненной.

Смага задумчиво поглядел на Святозара:

— А ты что молчишь, княже? Нешто и впрямь не ведал, что творил?

— Не ведал, — сумрачно подтвердил тот.

— А и впрямь могет быть, — неожиданно пошел на попятную Покляп. — Ну, в сговор с басурманами вступить, из-за корысти там, али просто из страху — одно, но чтоб смеяться, глядя, как те крещеный народ изничтожают, — тут даже не душегубцем надо быть, а и вовсе разума лишиться. Да ведь он не просто смеялся — закатывался весь, ажио за живот хватался. Не-ет, тут без колдовского зелья и вправду не обошлось.

— К тому же сейчас-то мне на что пред вами хитрить? — ободрившись, заметил Святозар. — Чтоб на погибель привести? Так будь я и впрямь Иудой, подошел бы к тому же темнику да и попросил бы, чтоб он всех изрубить повелел.

— Тоже верно, — согласился Смага. — Тогда сказывай, чего удумал.

И князь принялся сказывать. План его был такой. Ближе к вечеру они меняются. Только пусть объяснят суть дела тем, кого присылают на смену, чтоб не надо было ничего им растолковывать. Святозар в это время сходит в церковь и заберет у отца Анастасия ножи и прочее, что тот ему даст. К середине ночи монголы-охранники непременно захотят спать.