Те согласно кивали, но Константина ни о чем не спрашивали. А зачем, коль все равно не ответит — на распутье государь после внезапной смерти старшего сына Святослава, происшедшей пять лет назад. Так пока и не определился — то ли кого-то из Святославичей властью наделить, то есть внука выбрать, то ли из Николаевичей — старшего правнука.

Первые вроде в самой силе — по тридцати с лишним годков, но характер смущал. И напористые, да излиха, и решительные, но с перебором, а главное — власть не в меру любят. Для хорошего правителя, как Константин считал, она в какой-то степени бременем быть должна, тяготить, а для них, особенно для самого старшего — Вячеслава, она сладостью сплошной виделась.

Константин же, старший покойного внука Николая, вроде бы получше будет, но уж больно молод — и двадцати трех лет нет. Вот и думай, государь, да не промахнись, чтоб потом за твою ошибку людям платить не пришлось.

Тот день выдался обычным, будничным. Таким он и был до самого полудня, а потом государю доложили, что прибыл отец Евлампий, причем не один, а вместе с Иваном, сыном вождя племени кайы.

— Это какой же Иван? — нахмурился Константин.

Велимир, исполнявший обязанности императорского секретаря, помянул про себя недобрым словом рассеянность государя, усилившуюся за последние годы, и тут же уточнил, что имеется в виду Осман, первенец Эрторгула.

— Ого, какой путь проделали, — присвистнул Константин и распорядился: — Зови.

Гости были не на шутку озабочены, оттого рассказ их получился несколько сбивчивым, так что Константину приходилось несколько раз переспрашивать и уточнять.

Наконец он выжал из них все возможное и откинулся назад, прижимая голову к высокой резной спинке своего любимого кресла и вспоминая, как два года назад Истислав засобирался в дальние края, в сторону крепости Яика.

— Меня имя обязывает, государь, — твердо произнес он, поясняя причину отъезда.

— Ищущий истину, — слабо улыбнулся Константин. — Ну что ж, ищи, авось и вправду что-нибудь получится.

Не получилось. Что-либо нового о Святозаре его сын так и не узнал. Но это так думал тогда сам Истислав, а оказывается….

— Стало быть, этот священник засвидетельствовать свои слова не сможет, — произнес он задумчиво.

— Опосля того яко узрел он Истислава, Иоанн, который отец Анастасий, не вмиг все вспомнил. Силился, да не выходило у него никак. Учал он задумываться часто, оттого и тяжкие боли в голове приключились, от коих он и слег. В себя же пришел и вспомнил все лишь в краткий час перед кончиной. Успел лишь позвать Османа Эрторгуловича да меня, опосля чего отец Анастасий покинул земную юдоль, — в очередной раз повторил отец Евлампий. — И окромя нас на оную речь послухов нет. Может, мы…

В голове у Константина тоненько звенел какой-то назойливый комар, перед глазами все плыло в неспешном танце-хороводе, но он нашел в себе силы, чтобы отменить предложение священника.

— Погоди, отче. Вначале огласить о невиновности Святозара, равно как и о его славной кончине, должен я сам, и не с амвона Святой Софии — это как раз сделает патриарх — но на государевом совете. Мне, родному отцу, не поверившему, но смирившемуся с тем, что Святозар — изменник, надлежит сделать это первым. Ну а уж потом… дойдет… черед и… до тебя, а пока… — и Константин закрыл глаза.

Гости поначалу даже не поняли, что с ним, терпеливо дожидаясь продолжения речи. Лишь через несколько минут им стало ясно, что дело неладно.

Уже к вечеру о тяжкой болезни государя судачили все жители стольной Рязани. Заволновались и иноземные послы — им-то что делать? Но дипломатов успокоил Велимир. К вечеру следующего дня он объявил им, что император уже пришел в себя и причин для тревоги нет, а то, что Константин Владимирович и впрямь пошел на поправку, подтверждает его запрет на отмену или перенос государева совета, который пройдет даже ранее назначенного срока. Словом, ждите, гости дорогие, и ни о чем не печальтесь.

— Ныне он даже с бумагами работал и грамотку мне надиктовал, — прибавил секретарь для вящей убедительности.

Тут, правда, Велимир немного загнул. Единственное предложение, надиктованное ему императором, было коротким, хотя выговаривал он его непослушным языком битых полчаса. Заключалось оно всего в пяти словах: «Ты была права! Прости, княгиня».

А куда везти грамотку, государь вымолвить уже не мог. Хорошо, что рядом оказался верховный воевода. Он-то и подсказал. В тот же день нарочный немедля ускакал с посланием в селище под Ряжском. Константин же после того лежал чуть ли не полдня недвижимым, потому что даже этот простой труд, судя по всему, выжал из него все силы до донышка.

Но дни шли, и здоровье императора вроде бы стало налаживаться, а уж надолго ли — бог весть.

В главной зале императорского дворца, где за огромным вытянутым столом, размещенным строго по центру, должно было состояться очередное заседание государева совета, постепенно скапливалось напряжение — Константин Владимирович запаздывал.

«Уж не случилось ли чего, — полз по залу опасливый шепот. — Раньше за ним такого никогда не водилось», — и все тревожно поглядывали на часы — последнюю новинку, созданную Михал Юрьичем и неким арапом, прибывшим из далекого Багдада.

Звали арапа Нур-ад-дином, но русичи живенько переиначили это сложное и неудобопроизносимое прозвище. Был Нур-ад-дин, а стал Нуда Дивович. А что? Подходит как нельзя лучше. Нуда ведь неволю означает, а диво тоже в строку. Больно уж ловок чужеземец до всякой чудной невидальщины. Глянешь и подивишься.