Вот так и было вручено это письмо очередному посольству, прибывшему из Рязани. Впрочем, в самом послании не было ничего особенного — обычный обмен любезностями, не более. Кроме того, в нем содержались тонкие намеки на то, что неплохо было бы им со временем породниться.
Разумеется, его нынешний наследник Конрад еще мал[177], но зато он представляет собой весьма выгодную партию, поскольку со временем получит трон империи. А то, что принцесса Анастасия Константиновна несколько постарше, — даже хорошо, поскольку юноша попервости всегда нуждается в наставлениях более опытной женщины.
Зато в приватной беседе, которая состоялась далеко за полночь в укромной комнатке фамильного замка Гогенштауфенов, Фридрих был более откровенен. Давно успев убедиться в безусловной преданности главы посольства своему господину, он без обиняков заявил, что пусть король Константин не обращает внимания на содержимое письма, которое сегодня было вручено для отправки на Русь. Гораздо важнее то, что нельзя доверить бумаге.
Пускай послы поспешат с возвращением и предупредят своего короля, что крестовый поход состоится где-то через полгода, примерно в апреле — мае. После чего Фридрих сообщил не только примерные места высадки, но и общее количество ее участников.
Было от чего впасть в шок даже такому человеку, как Евпатий Коловрат. Боярин, умудренный житейским опытом, побывавший во многих переделках и не раз заглядывавший в глаза смерти, на сей раз растерялся.
Чтобы понять нрав человека, достаточно посмотреть на его поступки. Но это обычного человека, да и то лишь отчасти. У Фридриха же…
С одной стороны, одна только его затея с Иерусалимом дорогого стоила. В ней император проявил лукавство и гибкость, блестящую дипломатию и мастерство виртуозных комбинаций. Но это с одной, а есть еще и другая сторона.
Он же мог проявить и дедовскую надменную жестокость, и отцовскую неумолимую твердость. Достаточно просмотреть, как он лихо примучивал тех же италийцев, как отдал всю Германию папскому престолу, потакая монахам-изуверам. Да что далеко ходить. Один кровавый Конрад Марбургский чуть ли не двадцать лет не только читал проповеди о необходимости крестового похода, но и усердно сжигал еретиков по всей Германии[178].
Словом, полностью раскусить этого человека было бесполезно и пытаться. Нельзя распутать клубок нитей со сплошными узлами противоречий. К тому же он никогда не был до конца искренен со своим собеседником, а тут…
— Скорее всего, мы разделимся. Я поведу верные мне отряды рыцарей через Венгерское королевство, если, конечно, Бела IV нас пропустит через свои владения, а основная часть вместе с Вальдемаром II поплывет по морю и высадится под Ревелем, — закончил Фридрих.
«А ведь не врет латинянин, — пристально глядя в глаза Фридриха, уверился Евпатий Коловрат. — Ей-ей не врет».
Он склонил голову в знак того, что все понял, после чего произнес:
— Наш государь Константин никогда не забывает своих друзей, ни явных, ни тайных. А одну из услуг он сумеет оказать вашему величеству уже во время этого похода. Я так мыслю, что пойти в него вызвалось много знатных рыцарей, среди коих имеются и враги императора?
— В превеликом множестве, — подхватил Фридрих.
— Если выйдет так, что все они поплывут морем, то уже к осени ты можешь недосчитаться кое-кого из них. Конечно, выгоднее брать их в плен, но для своего союзника, пускай и тайного, наш царь охотно поступится своей выгодой. А самому императору я бы посоветовал не торопиться. Да и не думаю, что угорский владыка Бела так охотно пропустит вас. Если же кто-то из твоих ворогов пойдет с тобой, то лучше всего послать его полк первым.
— У тебя быстрый ум, посол, — только и сказал восхищенный Фридрих. — Но я надеюсь, что эту тайну не узнает никто кроме твоего государя.
— Будьте покойны, ваше величество, — низко склонил голову посол. — Мой государь любит говорить: «Если я решу, что мой боевой шлем знает мои тайные помыслы, то я немедленно расплющу его, причем сделаю это собственноручно». А тут и так получается целых три человека — император, посол и царь. И без того много.
— Но некоторых из моих недругов я только предполагаю уговорить отправиться в поход, поэтому их имена смогу сообщить не сейчас, а много позднее. Ты же, как я понимаю, столько времени ждать не будешь, — нахмурился Фридрих.
Коловрат несколько замялся, но затем вымолвил:
— Я слышал, что больше всего на свете император любит сарацинские клинки из дамасского булата. Как знать, может, скоро ему предложат купить один из них.
На этом они и расстались, довольные друг другом.
Коловрат через пару дней убыл обратно на Русь, а император начал такую активную подготовку к походу, что даже неистовый старец Григорий IX затих в Риме, настороженно наблюдая, как ненавистный Гогенштауфен усердствует в сборе войска и призыве всех герцогов, маркграфов, пфальцграфов и просто графов на борьбу с могущественным схизматиком.
По такому случаю Фридрих советовал всем забыть все свои обиды и по-христиански простить их, как это делает он сам. Учитывая, что самым первым, кого он навестил, был его злейший враг — герцог Брауншвейг-Люнебургский Оттон I, это рвение было явно не показным.
Многие обратили внимание на воистину просветленное лицо императора, которое светилось во всепрощающей улыбке, когда он покидал замок гордого Вельфа[179].
Только никто не заметил, как, уже уезжая и добившись согласия Альбрехта на участие в походе, Фридрих загнул палец на левой ладони и тихонько шепнул, кривя губы в той самой кроткой христианской улыбке, о которой потом донесли римскому папе:
— Один.
Затем его визиты последовали один за другим, и через пару месяцев, выезжая из очередного замка, на сей раз от маркграфа Браденбургского Иоганна I, он уже просто сжал свою крепкую могучую ладонь в кулак и произнес несколько устало:
— Пять.
Словом, поведение императора было столь благочестивым, что Конрад фон Лихтенау, пробст монастыря Урсперга, не преминул отметить это в своей хронике.
А где-то в конце февраля, когда император вернулся из очередной прогулки по соседям, его навестил улыбчивый немецкий купец. Был он родом из Мекленбурга, во всяком случае говорил с явно выраженным северным акцентом, сглатывая гласные. Внешность его была и вовсе непримечательная — торгаш как торгаш, разве что несколько непривычно молод.
Его поначалу и вовсе не хотели пускать к императору, но он показал такую великолепную саблю, которую хотел продать великому Фридриху II, что слуги, зная пристрастие своего господина к сарацинскому оружию, не решились отказать. Представ перед императором, купец ловко извлек саблю из ножен и показал опешившему Фридриху надпись на клинке. Латинские буквы гласили: «Русичам можно верить».
— Славная сабля, ваше величество, — заметил купец и ловко провел пальцем по надписи, отчего та мгновенно размазалась, став неразборчивой. — Прошу прощения, — тут же засуетился он. — Кажется, я несколько запачкал свой товар, а это не дело, — и он мгновенно извлек откуда-то кусок полотна, стирая ее окончательно.
Закончив наводить блеск на сверкающем лезвии, он аккуратно свернул тряпицу и уставился на Фридриха, но ошеломленный император продолжал молчать, и купец тихонько напомнил:
— Его величество так усердно трудился всю зиму. Неужто его труды были напрасны и он никого не сумел уговорить на воистину святое дело — проучить схизматиков и обратить в истинную веру язычников? Я, конечно, простой торговец, и это не мое дело, но если бы его величество поделился со мной, чем увенчался его тяжкий труд, то я не просто внимательно выслушал бы его, но и от души порадовался бы за императора.
— Ты что же, имена тоже на клинке писать станешь? — К Фридриху только теперь вернулся дар речи, и теперь он стремился за нарочитой грубостью скрыть свою недавнюю оторопь.
