Константин внимательно просмотрел их и сурово заметил князю:

— Теперь ты свои бумаги неси. А чтоб искалось получше, я тебе своих дружинников дам. — И вновь повернулся к юноше. — Славно написано. Разборчиво, — похвалил он. — Такими перстами царские указы писать. Чья рука?

— Моя, — мрачно отозвался тот.

— А почему старейшинам не помог жалобу написать? Слог там тоже знатный, но писано — как курица лапой.

— И ее я писал, — поправил юноша. — А за куриную лапу не гневайся, государь, — и он протянул Константину изуродованную правую руку с неизгладимыми следами страшных ожогов.

Больше всего пострадали указательный и средний пальцы. От них осталось всего по одной фаланге. Половина большого пальца тоже отсутствовала.

— Не привык я еще левой рукой писать, — скупо пояснил юноша, но глаза его при этом предательски наполнились слезами.

— А я тебя сразу и не признал, Скора, — кашлянул в кулак Константин. — Только сейчас, да и то лишь по родимому пятну на запястье. Уж больно оно приметное. Стало быть, вот почему ты три года в этих краях отсутствовал — в Рязанском университете обучался. Как же, как же, единственный из этих мест приехал ко мне в стольный град. Вижу я — неласково тебя родные края встретили, так что нечего тебе тут делать. Я тебя, пожалуй, с собой заберу.

— Не смогу я ныне помочь тебе, государь, — вымученно улыбнулся Скора. — Сам же говоришь, что писано так, будто курица лапой прошлась.

— Переписчики у меня и без тебя найдутся, — буркнул Константин. — Только помнится мне, тебя за голову светлую хвалили. Потому и в «Око государево» взяли. А голова-то у тебя только сверху опалена, внутри же все целым-целехонько. Словом, собирайся, только вначале сходи вместе с моими воями и бумаги у князя поищи, чтобы я сличить их мог.

— Стало быть, верно князь сказывал — верное слово сотни худородных дешевле брехни одного Рюриковича? — криво усмехнулся Скора.

— Не то ты говоришь, — строго сказал Константин. — Пред судьей все равны. Но слово — это одно, а вину доказать — иное. Тем более такую тяжкую. Ведомо ли тебе, что Александру Михайловичу грозит, ежели бумаги сыщутся? То-то. А чтобы князя на гиль [101] посылать — поувесистее доказательства надобны.

К вечеру бумаги сыскались. Прав был Скора, правы и старейшины. Константин уже хотел было огласить беспощадный приговор, но тут до него донесся тихий голос Святослава.

— Государь, — видя, как сильно разгневан отец, счел нужным вступиться за опального сборщика даней царевич, стоящий позади царского кресла. — Он все ж таки Рюрикович.

Константин хотел было разразиться гневной отповедью, на этот раз в адрес сына, но не при всем же честном народе это делать, поэтому сдержал себя и коротко распорядился:

— Этого в поруб до завтрашнего дня, а поутру я оглашу, какую казнь [102] для мздоимца придумал. А ты иди за мной, — буркнул он сыну.

Уже в покоях, которые городской воевода отвел для дорогого гостя, оставшись один на один, он сурово посмотрел на царевича и произнес:

— Ты опять за свое? Сколько раз можно тебе объяснять, что не дело это — на рождение да на заслуги предков смотреть. По уму о человеке судить надо. По уму и по делам его.

— И все же он Рюрикович, а не тать шатучий, к коему и прикоснуться страшно, — упрямо повторил Святослав.

— А Слан, которому ты самолично награду вручал и обнимал? — усмехнулся Константин. — Он ведь тоже татем был.

— Как?! — ахнул Святослав в неподдельном изумлении. — А ты ничего не спутал, царь-батюшка? — с надеждой в голосе переспросил он.

— Такое не спутаешь, — вздохнул Константин.

Год тысяча двести двадцать пятый от рождества Христова выдался относительно спокойным, но реформы, затеянные Константином, могли взорвать все в один момент. Вводить же их было необходимо не только в своих землях, где он и только он был полновластным хозяином, и не только во владениях князей-подручников.

По задумке Константина отныне все вопросы в городах и селениях должны были решать выборные органы самоуправления. Что-то вроде европейского муниципалитета, хотя и не с таким обилием прав. Кроме того, ему надлежало поставить несколько собственных судей в самые крупные города княжества и принять меры по всем тем безобразиям, которые «нарыли» два совсем молодых контролера по финансам, прошедшие школу у самого Зворыки.

Потому он и прибыл в Киев, дабы самолично присутствовать при оглашении этих самых реформ, чтобы Андрей Мстиславич при всем своем желании не смог ничего поделать.

Возмущаться киевский князь начал с самого начала, указывая, что теперь отпадет нужда и в нем самом. Константин не терял надежду договориться с ним по-хорошему и предложил обсудить все претензии, а также вызвался объяснить, почему все то, что он вводит, — просто необходимо.

Случилось так, что когда в просторном княжеском тереме на Горе[103] они приступили к этому обсуждению, в это же время на Подоле[104] монах Киевского монастыря во имя Святого Симеона, расположенного в Копыревом конце, признал в прошедшем мимо него мужике некоего Слана. К тому же, как назло, был отец Февроний из числа именно тех людей, кому этот Слан из сельца, лежащего близ монастыря, изрядно досадил своим упрямством и непокорством.

Мало того, что четыре года назад он взял в долг десяток кулей зерна в монастыре и вовремя не отдал резу, ссылаясь на неурожай, так еще и принялся буйствовать, когда монахи пришли забирать в счет долга коровенку. Было их трое, считая самого отца Феврония, но Слан — бугай треклятый — попытался их выгнать со своего двора.

Конечно, такого своевольства прощать нельзя — поучили немного стервеца, так он, нечестивец, в ответ тоже руку на слуг божьих поднял. И как только не отсохла она, поганая, когда он ею передние зубы отцу Февронию повышибал.

Пришлось в другой раз идти вдесятером, но Слана к тому времени и след простыл. Искали, конечно, не без того, но непокорный смерд как в воду канул.

Одно утешение и было, да и то слабенькое, что отец игумен с дозволения князя Андрея Мстиславича повелел за обиду свести со двора Слана лошаденку с кабанчиком и продать домишко. А вот за погибель его молодой женки вместе с грудным дитем монастырь не в ответе. И вовсе не от голода она померла, как болтали досужие языки — то божья кара за мужа была.

Ныне отец Февроний поступил похитрее. Как ни ярилось его сердце, как ни хотелось расплатиться сполна за свои утерянные зубы, торопиться не стал.

Поначалу проследил, куда Слан пойдет с торжища, а как проследил, то и оторопел — стервец прямиком в княжий терем подался. И ведь никто и остановить его не подумал.

А когда отец Февроний парой слов с киевскими ратниками перемолвился, то и вовсе в растерянность впал. Оказывается, Слан теперь среди людишек самого царя Константина числится. И что делать?

Однако, покумекав малость, монах и тут принял правильное решение. В конце концов, если Слан теперь во владениях киевского князя, то он и должен вершить над ним суд. Потому отец Февроний прямо с утра бухнулся в ноги к князю Андрею Мстиславичу — так, мол, и так.

Тот поначалу и слушать не хотел, дескать, не до тебя, отче, а потом, услыхав, что речь идет о беглом смерде, кой ныне в воях у царя Константина состоит, хотя на нем с тех пор о-го-го сколь резы[105] скопилось, призадумался. А тут и государь самолично на высокое крыльцо вышел, но нет, чтоб поблагодарить монаха за то, что помог уличить татя в его человеке, а еще и в препирательство с хозяином терема вступил.