Как мне было обидно! Я не только не выручил Ирэн, но и сам серьезно вляпался. И все из-за того, что понадеялся на Акулова… Я едва не терял сознание. Мои мучители перестали меня бить. Рывком подняли меня под мышки, подвели к запертой на засов железной двери, открыли ее и втолкнули меня внутрь.

Я мешком повалился на сырой земляной пол. Разбитыми губами прижался к прохладной земле. Боль отступала. Я приоткрыл глаза и увидел тусклую лампочку на потолке, закованную, словно рыцарь, в металлическую кольчугу.

– Вы что, с ума сошли?! – донесся до меня приглушенный голос Ирэн. Я сначала подумал, что она находится за дверью, где меня били. – Вы что себе позволяете, идиоты?!

Почему они идиоты, подумал я. Могли и убить. А всего-то минут пять меня месили… А вот и она, голубушка. Вот ее лицо! Так близко, что даже не верится! Такое родное, такое знакомое! Только губы немного бледны и глаза такие, словно много плакала и мало спала. Ее пальцы на моем лице. Осторожно повернула голову. Да что ж ты так стараешься, даже дышать боишься! Моя голова – это не бомба, снятая с предохранителя. С ней можно обращаться попроще. Можно даже за уши схватить, они все равно, что ручки у кастрюли.

Ирэн рассмотрела мое лицо и ахнула. Вскочила, кинулась на дверь с кулаками.

– Вы что с ним сделали, подонки?! – И пяткой в дверь: бум! бум! бум!

Скрипнув, открылся «глазок». Я увидел черный глаз, похожий на навозного жука, и мохнатую, как гусеница, бровь. Потом декорация сменилась, и из отверстия высунулись сизые, почти фиолетовые губы. На скверном английском, смеясь и аппетитно причмокивая, они произнесли:

– In the morning to you will cut off heads![1]

Губы исчезли. «Глазок» закрылся. Ирэн еще раз ударила ногой по двери. Мне было хорошо. Я бы сказал, что испытывал настоящее блаженство, если сравнивать с побоями. Я лежал, смотрел на Ирэн и удивлялся. Неужели это она? Моя сотрудница, моя мучительница, моя загадка? Как странно мы расстались, и еще более странно встретились. Но что она сделала с горнолыжным костюмом, в котором была со мной на Эльбрусе? Разве так можно обращаться с хорошими вещами! «Молния» разошлась. Рукав изодран так, будто на нем тренировались бойцовские собаки. А что с его цветом? Где волнующий лунный блеск? Почему теперь костюм напоминает робу шахтеров?

– Отсюда можно убежать, Ирэн?

Она не ответила. Присела рядом, схватила меня за плечи и попыталась поднять. Как это трогательно! Она пыталась поднять девяносто килограммов! Я встал. Руки и ноги слушаются, вот только голова гудит, и боль в ней пульсирует, словно в черепе извергается маленький вулканчик, и выплескивает раскаленную лаву, и она постепенно заполняет все, и скоро вот-вот начнет вытекать из ушей и ноздрей… Мы сели на скамейку у стены. Ирэн разглядывала меня так, как глубоко верующая женщина смотрит на скульптуру распятия. Красота Ирэн, безусловно, богаче красоты Марго. Марго проще, в ней меньше загадки, меньше работы для души. Марго, в отличие от Ирэн, кажется доступной и уютной, как домашний зверек, хорошо прикормленный и ухоженный, но в этом есть свой плюс… Да что это я вдруг сравнивать начал? Тупая мужицкая природа: когда плохо и некуда торопиться – все мысли о бабах… Непостижима глубина ее глаз! Сколько там всего: и сострадание, и любовь, и лукавство, и чисто женский прагматизм. И все меняется каждое мгновение, как река, как волнующееся море, ни за что не угонишься, разгадывая ее мысли.

– Сними куртку!

– Зачем?

– У тебя кровь на тельняшке.

– Это не моя, а этой… ну, в общем… Слушай, а откуда у тебя телефон Марго?

– У меня есть телефоны всех игроков.

– А как ты узнала, что я нахожусь именно с ней рядом?

– Я не знала… Я искала тебя, обзванивала всех подряд, но только Рита ответила.

Как она напряжена! Спинка ровная, руки лежат на коленях, подбородок поднят, и речь – отрывистая, приглушенная, как будто Ирэн сделала глубокий вдох, но не выдыхает, так и сидит. Может показаться, она чего-то ждет, какого-то важного события, как абитуриентка самого главного экзамена… А я, в отличие от нее, расслаблен. Боль отпускает, и это уже само по себе наслаждение. Хочется лечь, прикрыть глаза и смотреть на какую-нибудь красивую картину с натюрмортом… Ау, Кирилл, очнись! Какой натюрморт? Видать, охранники отбили мне мозги, и я перестал нормально соображать. Я не помог Ирэн, и мы с ней заперты в камере, и остались считаные часы до утра, когда нам должны отрезать головы!

Я вскочил на ноги и кинулся к маленькому зарешеченному окошку. Все ушибы и ссадины тотчас дали о себе знать. Я крякнул и схватился одной рукой за поясницу, другой за бедро.

– Акулов! – негромко позвал я, коснувшись лбом решетки. – Акулов, сукин сын! Ты где?

Там, на свободе, по-прежнему лил дождь, и я видел большую черную лужу, которая будто кипела. Неужели Акулов меня бросил? Слишком его поступок хрестоматийный, слишком его предательство явное. В голове не укладывается! Я не мог в это поверить. Может, он поступил мудро и вовремя дал деру, чтобы потом подтащить к этой решетке лебедку и вызволить нас с Ирэн так же, как я вызволил его?

– Кого ты зовешь? Акулова?

– Он обещал мне помочь.

– Кирилл! Оставь решетку. Подойди ко мне… Акулов не придет к тебе на помощь. Разве ты не видел, что это за человек? Он до сих пор уверен, что все это Игра. Он думает только о призовом фонде. Ты помнишь, что он говорил в самолете?

– То же, что и ты.

– У меня был приступ ревности, я говорила не то, что думала… Дай мне руку, не мечись! Отсюда невозможно выйти. Я изучила каждый сантиметр стен, потолка и пола. Бетонная коробка… Давай просто посидим и помолчим.

– Да не хочу я молчать! – крикнул я. Мой разум оживал. Я начинал осознавать весь ужас нашего положения. – Ирина, милая! Где мы? Кто эти люди?

– Не знаю. То ли банда, то ли повстанцы. Они не подчиняются никаким законам.

– А что говорил Морфичев по этому поводу?

– Он тоже так говорил.

Я метался по камере, держась за голову.

– Давно ты здесь?

– Мы попали к ним вчера после обеда… Кирилл, пожалуйста, успокойся! Я сначала тоже не могла найти себе места, кидалась на стены. Не трать зря силы…

– А на кой хрен мне их экономить?! – крикнул я. – Для чего мне их беречь?! – Я врезал ногой по двери. – Чтобы утром подохнуть полным сил и здоровья?.. Что ты на меня так испуганно смотришь, будто я богохульствую? У тебя есть надежда?

– Не знаю… Но, может быть… может быть, это все же розыгрыш? Жестокий, скверный, но розыгрыш? Акулов до сих пор верит, у него даже капельки сомнения не возникло. Вдруг он знает больше, чем мы, и потому так уверен…

– Розыгрыш? – Я кинулся к Ирэн и схватил ее за плечи. – Взорванный самолет – это розыгрыш? А трупы – это просто шутка? А стрельба боевыми патронами – безобидная страшилка, да? Здорово! Гениально! Игра закончилась после того, как упал самолет, а мы до сих пор лелеем надежду, верим, ждем, что рухнут стены темницы, оживут трупы, и толпа болельщиков встретит нас бурными аплодисментами. Мы сами себя обманываем, потому что не хотим признать страшную правду, мы даже готовы умереть с верой в то, что все это – шутка, понарошку, что мы обязательно воскреснем, и для нас наступит другая, счастливая и яркая жизнь… Ты хоть знаешь о том, что самолет разбился?

– Да. Акулов успел мне сказать.

– А он сказал тебе, что выжило только четверо? Всего четыре человечка, да и то трое из них уже на том свете! Сказал? Нет? Очень жаль, что вы с Морфичевым не видели обломков, тогда не посетили бы твою светлую головушку столь глупые мысли. Ах, какая хорошая Игра, правда? Какая захватывающая! Да как ты можешь думать о розыгрыше? Как ты вообще смеешь говорить об этом вслух? Это даже не надежда, не вера в чудо. Это чистейшей воды идиотизм, деградация мозга, неизлечимая тупость…

Она не выдержала и ударила меня по щеке. Звонко! Пустяки. Что такое женская пощечина в сравнении с ударом по лицу кованым сапогом? Нежнее бывает разве что прикосновение ладошки ребенка. Все познается в сравнении. И прав был Крот: Игра способна сделать нас немного счастливее. Я уже почти счастлив.