Всю жизнь я презирала таких, как Эйдан Мак-Аллистер. Я лучше знала жизнь, я была сильнее, тверже, ближе к реальному миру. Я-то прекрасно знала, как им живется, изнеженным и мягкотелым, а они про меня не понимали ничего. Какой же дурой я была! Где мне понять человека, выросшего в таком месте! Я никогда не задумывалась, что у сенаев тоже есть вилки, чтобы жарить ветчину, мыши, противные родственники, кровати, кресла и гостеприимные матери. И ведь, наверно, Мак-Аллистер не ругался, не швырял на пол посуду и не бил меня, когда я над ним измывалась, не только потому, что от природы кроток. И что делаю в таком роскошном доме я – я, которой элимская пещера казалась настоящим дворцом? Я оглядела себя: пусть отрепья напомнят мне, кто я есть. На мне обнаружилась мягкая белая сорочка – простая, с закрытым воротом, из такого тонкого расшитого льна, что казалось, будто это шелк. Под ней не было ничего. Я быстро подняла глаза.
Мак-Аллистер залился краской и отвернулся.
– Это элимы… Давин… все это… все это он. – Его чуть в пот не бросило.
Я осторожно поставила миску на столик и зажала рот подушкой, потому что из меня рвались совершенно неуместные звуки. Нельзя же являть миру правду о вздорной и злобной Ларе Всаднице, всегда готовой прожевать и выплюнуть любого встречного. Мак-Аллистер перепугался и забыл о своем смущении.
– Что слу…
Нет, мне не было больно. Я просто расхохоталась. В жизни так не хохотала. Он сначала снова покраснел, а потом тоже рассмеялся. Ох, знал бы он, какой чудный у него смех – как песенка…
– Ну а где эти маленькие паршивцы? – спросила я, когда снова смогла говорить. Я же прекрасно понимала, чьи руки мыли меня и расчесывали и десять раз на дню перевязывали гноящуюся рану. – И сколько я тут провалялась?
– Десять дней.
– Десять дней? И тебя до сих пор никто не узнал? Тут же всякий встречный-поперечный…
– Нет, Лара, меня теперь никто не знает. Кому в голову придет искать певца, пропавшего восемнадцать лет назад? Что толку? Элимы натаскали нам еды, когда возвращались с разведки, так что ни в деревне, ни в городе мне и не надо было появляться…
С разведки… Я сразу перестала смеяться.
– Ты что, до сих пор ищешь этого невозможного дракона?!
Он взглянул на меня так, что ответа не потребовалось.
– Послушай, хватит уже! Нам теперь и на десять шагов в лагерь не пробраться! Там же охрану теперь утроят! Об этом пора и думать забыть! – Я едва не зажала уши: лучше уж пусть вернется оглушительный рев, чем слушать, что он мне на это скажет!
– У меня нет выбора, но ты…
– Как это «нет выбора»?! Еще как есть! Выбор всегда есть! Ты только посмотри, ради чего ты стараешься? Вон, в Фандине у тебя на руках были оковы, а мне в кровь проник драконий яд, и мы оба могли умереть, или ты провел бы остаток жизни в компании твоего старого дружка Горикса! А ради чего? Да за просто так! Мы ничего не узнали, мы ничего не сумели…
Мак-Аллистер дернулся, словно его ударили, словно я снова связала ему руки, чтобы голым оставить на съедение волкам.
– Боги, боги, Лара… Я думал, ты знаешь… Думал, ты слышала… Та драконтесса в Фандине… ее зовут Меттис, это значит «дочь летнего ветра». Она почти забыла свое имя. Но в конце концов она запела мне в ответ и все вспомнила… на миг. Не знаю, как тебе объяснить. А потом ты была ранена, и мы принесли тебя сюда. Я думал, что ты умрешь, и… в общем, я попробовал… нет, я больше так не буду, но, по-моему, ты меня услышала и это помогло. – У него стало такое лицо, как у голодных попрошаек, побирающихся возле всаднических лагерей.
Все. Он свихнулся. Точно. Я слышала, как «пел» в Фандине раненый дракон, и это не имело ничего общего с дивной мелодией, которую пропел мне Эйдан, когда я умирала. Между таким кошмаром и такой красотой и не может быть ничего общего. Но стоит мне сказать ему, что я слышала его пение и что именно оно развеяло мой страх и дало мне силы жить… и он опять сунется к драконам. Куда же еще. Так что я ничего ему не сказала. И я прокляла Нарима, и всех элимов, и моих соплеменников, и короля Девлина, и я прокляла драконов и вселенную, породившую подобных тварей. Они лишили доброго, хорошего, невинного человека рассудка и воли, а я даже не могу сказать ему правду, которой он заслуживает, потому что тогда тоже приложу руку к его гибели.
– Ничего я не слышала. Дурень ты, дурень. Хватит, брось эту затею – пропадешь ведь!
Мы надолго замолчали. Я отвела взгляд – Эйдан сидел очень близко, а смотреть ему в глаза я не могла. К счастью, он поднялся и отошел к очагу.
– Да-да. Я дурень. Прости, – произнес он наконец, взял полированную дубовую трость, стоявшую у стены, и рассеянно повертел в руках. – Элимы говорят, ты просто растянула ногу, кости целы, так что, когда захочешь встать, вот, возьми тросточку.
– Боюсь, что захочу не скоро, – отозвалась я.
– Знаю-знаю, бессилие тебя раздражает. – Голос его звучал нарочито бодро. – Могу себе представить. Даже больше, чем общество спятившего сеная. – Он насмешливо улыбнулся – не мне, себе самому. – Вот Тарвил и раздобыл тебе палку. У другого своего родича. – Он бросил мне трость и усмехнулся. – Я тебе помогу, если понадобится, только, будь так любезна, попроси об этом сама. А я подожду, ничего, я тут пока расположусь со всеми удобствами. – Он растянулся на желтом диване во весь свой немалый рост и закрыл глаза.
Я трижды обошла комнату с тросточкой, когда в двери вбежали два мокрых элима с охапками кульков и свертков, которые они тут же свалили прямо на ковер.
– Лара! – завопил Тарвил. – Ты очнулась!
– Я тебя прекрасно слышу, спасибо, – отозвалась я. – Особенно если ты не будешь так орать: уши ведь закладывает!
– Да ты, как вижу, готова на Караг-Хиум лезть, – улыбнулся Давин, догнав меня в дальнем углу комнаты. – Уже поправилась?
– Готова буду, когда сама решу, – буркнула я. – А то затеете опять какую-нибудь дурь…
– Чего еще от тебя ждать-то! – расхохотался Давин.
Вот придурок. Он подал мне руку и помог взобраться обратно в постель, за что, к сожалению, я была ему благодарна. Лучше добираться до кровати ползком, чем просить сеная помочь.
– Ну что? – встревоженно спросил Мак-Аллистер. Он вскочил, как только появились элимы, и застыл на краю желтого дивана, будто вспугнутый кот.
Давин, казалось, отбросил веселость вместе с мокрой курткой.
– Да ничего. На севере и в центре Элирии драконов в лагерях почти что и не осталось. Мы все обошли. Правда, кое-что интересное мы все-таки притащили, да только он едва плетется, что уж не знаю, дотащится ли…
– Умолкни, водоросль! – В комнату вошел еще один элим. – Ах, Лара, заставлять друзей волноваться лучше как-нибудь по-другому. Сражения с драконами – это все-таки чересчур…
– А, это ты, Нарим. – Я вовсе не была рада ему. Пожалуй, с тех пор, как он лечил мои ожоги, я еще ни разу не была настолько ему не рада.
Он подошел к кровати, взял меня за руку и улыбнулся:
– А ты прямо расцвела, моя красавица. Общество Эйдана тебе явно на пользу. Я же говорил, что тебе придется пересмотреть свое отношение к сенаям!
Его доброе и веселое лицо так и сияло. Он, наверно, все мои мысли прочел.
– От него много пользы, – ответила я и отвела глаза. Мне не хотелось показывать, что мы с Наримом на одной стороне. Потом-то все равно придется.
Давин подобрал вилку, на которой Мак-Аллистер жарил ветчину, и принялся готовить гренки с сыром и варить ячменную похлебку. Тарвил преподнес мне сапог – разрез был аккуратно залатан. Наверно, еще какой-нибудь элимский «родич» постарался… Нарим и сенай уселись по обеим сторонам постели и завели через мою голову разговор ни о чем: где элимы устроят свое новое прибежище, как не удалось уговорить Искендара покинуть Кор-Талайт, когда туда нагрянули Всадники, как мы искали Роэлана и что стряслось в Фандине. Вся эта чушь никак не относилась к делу, к сути дела – к правде, к упрямой, непростительной правде…
Подавая ужин, Давин рассказал:
