Неудивительно, что она говорила так резко. Для Всадников нет ничего важнее семьи и Клана, традиций и чести.

Элим так и сидел на своем насесте и глядел на меня сверху, нетерпеливо притопывая. Беседа явно еще не закончилась. Пока что было прохладно, но ветерок разогнал облака, и солнце начинало припекать. Я приостановился утереть пот, и тут Нура снова заговорил, глядя мне в лицо близко посаженными светлыми глазами:

– Я должен вам кое-что сообщить… Вам может быть интересно… хотя… имея в виду ваше ужасное прошлое… В общем, надеюсь, вы не станете возражать, хотя имеете полное право отвергнуть с презрением все, что я скажу.

Он мялся и запинался, а в паузах то посматривал на меня, то отводил взгляд. Я продолжал работу – пусть соберется с мыслями, если хочет.

– У вашего кузена короля Девлина есть сын…

Он не мог не заметить, насколько мне небезразличны эти слова. Донала я никогда не забывал – этот ребенок явил мне истину невинности, чистоты и нетребовательной любви. А я вплел это в музыку.

– Сейчас ему девятнадцать. Он хороший мальчик, правда, хороший. И он стоит во главе войск в Гондаре.

Это я уже знал – слышал в Камартане.

– Никто не понимает, почему король и принц до сих пор не сокрушили гондарцев – ведь сила на их стороне. Так вот, мы узнали, что гондарцы взяли принца в заложники.

В заложники! Донал… сын моего кузена, мой родич… Уже давно не ребенок, взрослый юноша, и сейчас его держат в грязи, в леденящем холоде и испепеляющей жаре, в вечном страхе, его окружают дикий рев и огненные извержения крылатых чудовищ, и это длится днем и ночью… И никакой надежды. Совсем никакой. Если отец Донала нападет на Гондар, мальчика привяжут к столбу и сожгут драконьим огнем, и не просто сожгут – его будут медленно поджаривать, он будет умирать долго, они уж постараются, они это умеют… А если Девлин сдастся, Донал навечно останется в заключении и умрет, харкая кровью, трясясь в бесконечной лихорадке, а может быть, разобьет в припадке безумия голову о каменную стену, а драконы будут победно рычать. Узник. Вечный узник.

И тут-то я и понял, о какой такой услуге хотел Девлин просить меня в ту ночь, когда убили Каллию. Он думал, что я смогу освободить его сына. Он думал, что вот я запою и заставлю драконов выпустить Донала, как в Абертене. Теперь ясно, почему он так упорно твердил, что не знал, как со мной поступили. Конечно. Он так волновался, он глядел на меня испытующе и был готов вот-вот попросить… и тут-то я и ляпнул, что не знаю, почему оказался в Мазадине. И он не мог ни о чем меня просить, потому что выдал бы страшную тайну, ради сохранения которой, по всей видимости, я и оказался в Мазадине. И он принес в жертву сына, чтобы сохранить эту страшную тайну. Огни небесные, Девлин…

До этой минуты я не верил тому, что мне рассказали элимы, – будто бы моя музыка освобождала драконов от власти камней-кровавиков. Я-то считал, что все это ужасная ошибка, чудовищное недоразумение, стоившее мне жизни, но теперь…

Я взглянул в бледное лицо Нуры, но думал я вовсе не о нем. Я думал о мальчике, оказавшемся в темнице хуже Мазадина. Нет, я не настолько ненавидел Девлина, чтобы обрадоваться такому его несчастью. Прикрыв глаза, я вспомнил доверчивого беспомощного младенца, которого видел в час чистой радости.

– О, если бы я смог запеть ради тебя, – прошептал я. – Если бы на свете были боги, я бы просил их милости, чтобы они помогли мне спеть и освободить тебя.

Ржание коней вернуло меня к действительности. Нура скакал прочь к большой пещере. Наверное, мое молчание обидело его. А к мосту приближались строители на нагруженных лесом повозках. Я поздоровался и не спеша направился назад к осыпи за следующей порцией камней. Проработав до заката, я пошел в сарайчик и стругал доски, пока не выронил рубанок.

Хотя работа даровала мне вожделенную усталость, избавиться от мысли о Донале, попавшем в ужасную западню, я не мог. В пещеру я не вернулся и остался в сарайчике, как и поступал обычно в последние недели. Во сне я слышал рев драконов, и в нем не было ни следа музыки, только дикая жажда убийства. Должно быть, едва успевшему повзрослеть принцу невыносимо это слышать. А драконы все кричали, неукротимо, страшно, и наконец я проснулся, весь дрожа, в темном углу сарайчика и увидел тонкую фигуру, вырисовывавшуюся на фоне тускло рдеющих угольев в очаге. В поднятой руке она держала жутко блеснувший алым кинжал, готовый вонзиться мне в спину.

Я подкатился к ногам узкого силуэта и поднял ладонь, защищаясь от руки с кинжалом. Убийца споткнулся и рухнул на покрытый опилками пол, я придавил его, но он отбивался, выворачивался и в конце концов выскользнул из-под меня. Я не смог его скрутить – сил не хватило, но сумел сделать так, что ножом ему было меня не достать. К счастью, ноги у меня были длиннее его рук, и в конце концов я ловко пнул его в живот. Убийца тихо охнул, разжал пальцы, и я торопливо и неловко, как краб, отполз от укутанной в плащ фигуры. Драться дальше у меня не было сил, и я метнулся к двери, но в порыве отчаянного любопытства поднял руку, чтобы откинуть капюшон с лица убийцы, и тут он снова схватился за нож; благоразумие победило, и я бросился бежать. Знать ничего не желаю.

Утренние прогулки в окрестностях Камартана сослужили мне добрую службу. По залитым лунным светом лугам и рощам я быстро добежал до большой пещеры. Погони не было, и я смог перевести дух и подумать, что делать дальше. По зрелом размышлении мысль разбудить моих гостеприимцев и сообщить, что кто-то из них хотел меня убить, показалась нелепой и глупой. Так что я сел в тени утеса прямо у входа в пещеру, прижавшись к скале, и решил посмотреть, кто подкрадется к двери, когда все порядочные элимы мирно спят. И тогда внезапность будет на моей стороне, я схвачу негодяя и предъявлю всему племени доказательство моих слов.

Но в спину мне вонзился острый каменный выступ, штаны мгновенно промокли от росы, а возбуждение, обыкновенно вызываемое ночными покушениями, улеглось, и тогда я рассмеялся. Я лег на бок, чтобы разгрузить спину, и смеялся, пока из глаз на влажную землю не закапали слезы. Хорошо, что меня никто не видел: я вел себя как сумасшедший.

«А ведь ты так и не смирился, правда? – говорил я себе. – Свет не видывал такого дурня и труса, как ты, Эйдан Мак-Аллистер! Ты бежал от тени, которая не могла предложить тебе ничего нового – какой мертвец станет бояться ножа, а? И ты решил, что этот негодяй преспокойно войдет в пещеру через главный вход, – да тут же наверняка пятьдесят потайных ходов-выходов в скалах! Что ты рыпаешься? Успокойся, смирись, недоумок!»

Если бы мой полуночный посетитель снова занес в ту минуту нож, я бы стянул рубаху и собственными корявыми пальцами направил его клинок себе в грудь. Но никто не появился, и вскоре я уткнулся носом в мокрую кочку и заснул. Я проспал до рассвета, и тут меня затрясли за плечо.

– Мак-Аллистер! Эйдан! Бог мой, что стряслось? – Чья-то рука ухватила меня за запястье, а потом ощупала голову – наверняка искали пульс и раны, – и не успел я толком проснуться, как меня перевернули на спину. Я невольно застонал – лежать на спине по-прежнему было больно, – и элим принялся еще более ревностно искать на мне увечья: он задрал мне рубашку и сорвал бы ее вовсе, но тут я наконец окончательно опомнился.

– Все хорошо. Не надо. – Я отстранил руки, сел и увидел Давина. Он был страшно перепуган, но, увидев, что я цел и невредим, залился краской ярче, чем рассветные лучи.

– Я подумал… ты тут лежал… – Долгая история, – как можно небрежнее отмахнулся я, – и предавать ее огласке мне не хочется. Она ущемляет мое сенайское самолюбие – как-никак мы воины…

– Но…

– Я цел и невредим. Правда. Давай лучше подумаем о завтраке. Кажется, я вчера вообще не ел, а поскольку, как выяснилось, я отчаянно цепляюсь за жизнь, надо бы перекусить.

– Хорошо. Конечно. Яра как раз растапливает печь.