Как и всегда, когда я касался тайн Клана, Лара беспокойно заерзала.

– Разумные твари не станут сидеть спокойно и ждать, когда придут Всадники и снова их поработят. Предполагается, что в первый раз это случилось из-за того, что элимы отравили озеро дженикой. Нарим считает, что освободившиеся каи «больше не попадутся».

– Но вы сами этому не верите.

Лара схватила книгу со стола и заперла ее в жестяной сундучок.

– Бабкины сказки. Скорее Большая Северная Волчица сожрет луну, чем я услышу, как говорят драконы.

И с этим я тоже легко согласился.

Прошло три недели. Нарим, наверное, сказал бы, что мы сумели найти общий язык, но если бы кто-то другой услышал ее подначки и мое молчание, он бы решил, что едва ли нам это удалось.

Спустя несколько дней после разговора у скалы я проснулся, задыхаясь, среди ночи, пребывая в твердой уверенности, что Горикс накинул мне на голову холщовый мешок и поглаживает мне спину свернутым хлыстом – так он обычно делал, преисполнясь нездорового удовольствия в предвкушении первого удара. Я вскочил, обливаясь потом и отчаянно борясь с одеялом, которым сам же и накрылся, озябнув, с головой. Все еще дрожа, я прокрался к очагу и бросил в него оставшиеся в дровяном сундуке щепки, чтобы оживить потухшие уголья. Огонь разгораться не пожелал, так что я поспешно натянул башмаки, набросил плащ и пошел сыскать хоть каких-нибудь дров. Свет мне нужен до зарезу.

Полная луна заливала снег холодным серебром. Синели четкие тени. Я ухватился за подгнившую жердину, служившую коновязью, и несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух, стараясь мыслями о свободе и просторе и красотой лунной ночи изгнать свои страхи. И тут я услышал донесшийся из домишка приглушенный вопль. Дверь распахнулась. На пороге стояла Лара, закутанная в одеяло. На залитом лунном светом лице ясно читался ужас. Ни усмешки, ни кривящихся губ.

– Огонь, – всхлипнула она. – Я проснулась, а он как вспыхнет!

Так вот оно что. Вот почему она держалась подальше от очага.

– Простите меня, – ответил я поспешно. – Я бросил в очаг щепки, и они, должно быть, все-таки занялись. Я никак не думал, что вы от этого проснетесь. Простите. Я подожду, пока все не прогорит.

Холодная тьма нужна ей сейчас не меньше, чем мне – огонь и свет.

– А что ты вообще все время около очага толчешься? И куда это ты? – Ну вот, она пришла в себя. Конечно, теперь она смотрит на меня с недоверием.

– Зов природы, – отозвался я, отворачиваясь и глядя на освещенные луной горы.

Снег заскрипел под ее башмаками. Она подошла так близко, что я чувствовал ее дыхание. Никогда не умел толком врать.

– Что-то ты долго! Тебе же на три шага от огня не отойти – боишься обморозиться! – Ростом она была мне едва по плечо. – Вон, весь трясешься! Что же ты…

Она осеклась. Я повернулся к ней. Она глядела на мои руки, все еще цеплявшиеся за коновязь. Про перчатки я забыл и так загляделся на луну, что не замечал холода. Я поспешно сунул корявые уродливые пальцы под плащ и снова уставился на горы. Проскрипели удаляющиеся шаги.

Прошел добрый час, пока я смог заставить себя вернуться в дом. Не знаю, почему мне было так горько из-за того, что она видела.

Ничего не изменилось. Лара не упоминала о моих руках, а мне только этого и было надо. Даже если бы она была способна на жалость, ее жалости мне не было нужно, как ей не была нужна моя. У нее было больше слов со значением «сопляк» и «слабак», чем у драконов – обозначений ветра. Помощь мою она по-прежнему принимала крайне неохотно и высмеивала все, что бы я ни говорил. О ночном эпизоде она вспомнила лишь однажды, три дня спустя, когда швырнула мне шило, два мотка кожаных шнурков и груду кожаных лоскутов, велев прошить боковые швы всаднических штанов.

– Не успеваю, – заявила она. – Ты говорил, что сделаешь все что угодно. Вот и делай.

Я и сделал. Медленно. Мучительно. Тихо ругаясь, когда шило в двухсотый раз выпадало у меня из рук и только с двадцатой попытки удавалось проткнуть нужную дырочку. Обливаясь потом при попытке продеть шнурок в ушко и протащить его сквозь толстую промасленную кожу. Под конец я едва не начал биться головой о стол. Вроде бы нехитрая задача, но целых три дня она была для меня куда важней, чем разумные драконы и спасение целого народа. Меня совершенно не интересовало, что я делаю, где нахожусь, сколько сделал и сколько мне еще осталось.

Вести эту битву мне было бы куда приятней где-нибудь подальше от Лары, но она ни разу ничего не сказала. Она даже не смотрела в мою сторону. Казалось, ее не интересовала ни закипавшая во мне злость, ни досада, ни редкие вспышки восторга при неожиданных успехах. Поначалу мне казалось, что все это – чистейшей воды насмешка Всадника над сенаем. Но когда она, не дав мне насладиться триумфом по поводу законченной работы, положила передо мной следующий кусок кожи, я взглянул на нее в смятении. На ее лице играл отсвет улыбки. Слабый, неверный, непостижимый. Я почувствовал себя полным идиотом. Конечно, ей просто хотелось поглядеть, как сенай волей-неволей опускается до такой грубой работы… хотя улыбка ее была вовсе не из таких.

Работа шла, приближалось равноденствие – день, когда, по мысли древних, мир преисполнялся радости при мысли о своей невесте земле. Элимы считали, что в этот день драконы пробуждаются от зимней спячки. Лара тщательно считала дни. На стене над постелью она вела угольком календарь, ежедневно перечеркивая очередной квадратик. Некоторые дни были помечены кружочками, полукругами и полумесяцами – фазами луны, а равноденствие отмечал жирный крест. В других квадратиках значки были вовсе непонятные. Начало пятой недели моей жизни у Лары помечал тоненький серпик – значок последней лунной четверти.

В тот день она была рассеянной и нервной – совсем на себя не похожа. Мы доделывали доспехи, и мне удалось сделать даже больше, чем ей. Наголенники были готовы – хоть сейчас надевай. Штаны тоже – они были толстые, жесткие и неудобные. Я сидел на полу и бился над жилетом: его надо было прошить сухожилиями, куда более прочными, чем кожаные шнурки, и куда тоньше их. Ухватить их и продеть в ушко было для меня непосильной задачей.

– Я пошла, – заявила Лара после полудня, отшвырнув недоделанный войлочный шлем. – Проверить ловушки, – добавила она поспешно.

– Я проверял утром, – удивился я. – Было только двое лисят, я их отпустил.

– Вечно всех отпускаешь, – огрызнулась она, набрасывая плащ и хватая со стены лук. – И ешь вечно одно и то же. Надоели мне лепешки и сыр, хочу чего-нибудь получше. Вечером приду, как стемнеет.

Я счел за лучшее не оспаривать разумность подобного предприятия.

– Не сомневаюсь, что вы уж нигде не пропадете, – пробормотал я ей вслед. Работа настолько меня замучила, что я сказал это громче, чем стоило бы, и она обернулась, вспыхнув, что лишний раз свидетельствовало – что-то не так. В другое время она бы меня не услышала, а если бы и услышала, не обратила бы внимания. Лара так хлопнула дверью, что с полки упал горшок, и по полу рассыпались, раскрошившись, сухие плоские лепешки.

Я уронил шитье и принялся размышлять обо всех странностях прошедших недель. Тогда-то я и заметил в Ларином календаре нечто странное. Подобравшись к нему поближе, я внимательно рассмотрел значки. Ну да, четвертая четверть.

Что-то было не так.

Я вскочил и распахнул дверь. На востоке в лиловеющем предзакатном небе показалась луна, едва начавшая убывать. Точно. Полнолуние было дня четыре назад.

Я вернулся к календарю.

Вот оно что! Луна тут ни при чем! Это буква «С»!

Страх? Срок? Сборы? Следствие?

Работа с длинными перечнями слов приносила обильные плоды.

Солнце сползало к горизонту. Я рассеянно подобрал треснувшую лепешку и положил на нее сыру – не пропадать же добру.

Совесть? Ставка? Ссора? Срыв?

Сосулька, отчаянно боровшаяся с теплым солнышком, наконец сорвалась и разбилась о каменный порог. Я вздрогнул.