В общем, это одна из отмазок, к которым телеканалы прибегают, чтобы их не затаскали за раскрытие тайны следствия или чего-то подобного. После существенной информации они сами пытаются ее на всякий случай дезавуировать, чтобы не оказаться в соучастниках, пусть и случайных. Обычное дело. Но за подсказку – спасибо. Правда, она запоздала, теперь, не проверив все как следует, никуда с Сокола мои противники не съедут. Так что придется мне уносить отсюда ноги.

Конечно, для розыска лучше всего знать дом, квартиру, особнячок – тогда можно работать. Но с другой стороны, и район – уже неплохо, бывало, я начинал с меньшего, а задание в итоге выполнял на «ять» и даже, случалось, без досадных накладок в виде лишних трупов или телевизионщиков.

Вдруг прямо по мне, как огромная, невидимая скалка, которой раскатывают тесто, прошел ментальный пресс чудовищной, почти запредельной мощи. Иная клемма гипнопресса не способна выжать такое давление, какое дистанционно устроил кто-то, кто сейчас шарил по всем окрестным домам. Я вжался в кресло, заморозил все мысли, даже свежую идею подтянуть ноги, чтобы вскочить, словно это могло меня спасти от невероятной, как бы невесомой, но такой ощутимой тяжести… Я смотрел в телик и старался думать только о том, что вижу.

Это что-то невероятное, это был вал массированной биолокации – мощной штуки, которую создавали только стационарные установки психоментального контроля. Их некогда придумали, чтобы контролировать большие массы людей, потом на их базе пытались создать дальнобойное психоружие, но из этого ничего не вышло, потому что установки в силу громоздкости оказались слишком уязвимы. Смонтированные уже машины, иные из которых обслуживали команды в десятки операторов, использовали для вычисления убийц, нахождения трупов, локализации мест падения самолетов и тому подобных штук. Но потом выяснилось, что эти электронно-позитронные игрушки не столько определяют, что творится в мозгах людей, сколько внушают им то, чего они, без участия машины, никогда бы не сделали. Эта техника провоцировала массовую шизофрению у разного рода чудиков и сердечные приступы у стариков. Поэтому от нее как бы отказались. А спустя пару десятилетий, когда стало известно, что она же вызывала случаи массовых самоубийств, припадков жестокого обращения с детьми и животными, эти машины запретили вовсе. Особенно в городе, где учесть все побочные эффекты было невозможно в принципе.

И тем не менее ее использовали!

Я переждал еще минуты три, когда давление схлынуло, оставив меня почти в прострации, но, кажется, все-таки не обратило на меня внимание далеких, таинственных операторов. Потом поднялся, посмотрел на руки, они не дрожали, но я все еще чувствовал себя неуверенно. Пришлось налить большую кружку кофе и задуматься по-другому.

«Да, наконец-то, – решил я, – их припекло, если Джарвинов решил покатать биолокацию по домам, из которых сотни и тысячи жителей завтра вынуждены будут обратиться к врачу… Но с другой стороны, им уже немного осталось, чтобы узнать, где я прячусь. А затем – удар, взрыв ракетного тарана в дверь… Нет, это я сегодня уже проходил, а думать об одном и том же дважды – неконструктивно».

Поэтому я допил кофе, вымыл кружку, выбрал себе оружие неприметней, оделся в простенький с виду плащ, способный при всем том выдержать пальбу одиночными из штурмовой винтовки, и вышел на улицу. Наконец-то у меня созрела идея, и теперь пришла пора приниматься за ее осуществление.

Итак, чтобы не обозначаться раньше времени, я замаскировался только внешне – никакой автоликии и мышечной подкачки. Просто тряпки, сутулая спина и чуть-чуть смещенное сознание, которое сразу должно было создать иной облик. Примерно так испокон века в относительно другого человека превращаются актеры, и это приводит простодушных зрителей в восхищение.

Сегодня меня интересовал Климент, вор в законе, разумеется, нового образца. После пяти отсидок он перешел к нам в Охранку под угрозой тотального перепрограммирования. Штука это в высшей степени неприятная, практически одна часть сознания наблюдает, как в течение трех-пяти месяцев внутренний мир преступной личности рушится, а вместо этого создается некий муляж, не человек, конечно, а нечто синтетическое, с заданными реакциями, поведением и мотивациями. Иногда такие операции кончались куда как плохо, перепрограммеры просто кончали с собой, потому что менять информационные слои личности мы, то есть человечество, научились, а вот что с душой при этом происходит, уразуметь не удосужились и портачим, разумеется.

Вообще, ворье по-настоящему не перепрограммируют, они почему-то этому плохо поддаются. Вот убийцы – гораздо лучше. Их можно вскрывать, как консервные банки, передвигать агрессивные блоки, удалять мотивы, менять окраску, нацеленность действий и всякое такое. Это было бы похоже на игру в кубики в виртуальном мире, если бы при этом так разительно не менялись люди, еще пару-тройку веков назад наводящие ужас на добропорядочных обывателей – всякие социопаты или сексуальные маньяки.

А вот мутанты, ментаты или персоны неучтенных категорий, как я примерно, изменяются еще хуже воров. Про нас, как я слышал, даже теории нет, просто работают спецы, как с многомерными пространствами, и как что меняется, почему на выходе возникает именно такая реальность, а не другая, никто даже не догадывается.

Но и воры, как я слышал, в последнее время пошли довольно решительные. Где-то в южных землях или в Закавказье открылись курсы, обучающие людей типа Климента методике обмана всякого перепрограммирования. Якобы это возможно, только потренироваться нужно и не забывать, то есть обновлять время от времени это знание.

Но Климент испугался. И стал нашим человеком. Не штатным сотрудником, разумеется, но и не обычным стукачом. И работы у него никогда слишком мало не бывало. Он обслуживает провокаторов, имитирует рэкет, когда надо на кого-нибудь наехать, раз пять-семь на моей памяти связывался с синдикатом киллеров, когда они бывали нужны нашему подразделению. Подставлял под заготовленные улики крупных преступников, к которым иначе было не подступиться, выяснял кое-что о закрытых обществах, например, об электронных каталах… Одним словом – полезный человек. Вот запустить этого полезного в дело, как мне показалось, и пришла пора.

Квартира Климента находилась в тесноватом, темном, поросшем настоящей травой, и потому довольно уютном дворике, словно списанном с картинки раннего двадцатого века. Оглядевшись на предмет слежки за указанным клиентом, я выяснил, что в своем жилище он отсутствует. Но я знал, что его всегда можно найти в одной из пяти соседних кафешек, а потому отправился на поиски. Места эти были в самом деле похожи на его двор – бестолковые, неприбранные, иногда даже и грязноватые, но жить тут было спокойно.

Я нашел его в четвертой забегаловке, по виду самой тихой. Тут даже музыка играла в четверть обычной громкости и можно было разговаривать, не повышая голос.

Увидев, кто к нему подсаживается, он чуть не заполз под стол. Такая реакция меня немного разозлила, все-таки он был не невинной девицей под фатой, в свое время почти пять раз ходил на поруки к дяде… В том смысле, что пятую ему заменили на безоговорочное сотрудничество с нами, и вдруг такие бурные реакции! Я спросил строго:

– И как давно ты вздумал кочевряжиться при виде старых знакомых?

Он вздохнул, поковырял вилкой в тарелке с каким-то странного вида салатцем, разом потеряв аппетит.

– Чего тебе нужно?

Я еще раз посмотрел на него, задавая себе вопрос – а сумеет ли он выполнить то, что было мне нужно? Бледный тип, с пухлыми, чувственными губами, которые делали его похожим на вурдалака-любителя, надменным лбом и полуприкрытыми, словно в гримасе постоянного презрения, веками. Слабые, давно не тренированные руки – он привык к относительно безопасной жизни, ни на что рискованное уже не пойдет. Но он почему-то считал себя лучше других, словно ему разрешалось то, что запрещалось другим. Так что все могло получиться, если посильнее давить именно на самоуверенность, на взлелеянное чувство вседозволенности или, если угодно, на пресловутое чувство неуязвимости.