Какой-то гном под метр с кепкой попытался головой замолотить мне живот…

Вот этого делать не стоило. Я сделал правую руку еще более потной, чем раньше, она выскользнула из лап навалившегося на нее идиота, как масляная, а потом захватил карлику шею, уперся ему в лоб плечом, потому что левая рука по-прежнему не действовала, и поддался вперед. Его шея хрупнула, как веточка с чересчур крупным орехом. Одновременно у меня освободилась и левая рука, как это произошло – не знаю, может, я слишком рванулся вперед…

И все-таки это были опытные насильники и драчуны, они привыкли действовать сообща, кто-то еще раз захватил мне ногу, кто-то повис на плечах, а передо мной, на расстоянии полуметра, возник голый живот еще одного предприимчивого сексопата. Видимо, он решил, что вся эта возня вот-вот кончится и ему лучше быть в полной готовности, тогда ему и достанется раньше, чем остальным… Ему и досталось.

Я не очень долго раздумывал, пальцы левой руки у меня были уже вполне в норме, я просто сграбастал всю мошонку этого гада, каким-то не вполне понятным даже для себя образом повернулся, и весь причиндал оказался у меня в руке. Последние полоски кожи, вен и нервов я оторвал, дернув этот комок крови и слизи на себя. Предприимчивый заорал, да так, что даже мои противники на миг застыли. Потом он еще долго катался по полу, пытаясь руками удержать хлещущую кровь, безостановочно завывая. Он так и умер в сознании, не переставая скулить.

Еще одному из нападающих я просто, не мудрствуя лукаво, выколол глаза, и когда он отвалился, почему-то сразу стало легче. Должно быть потому, что освободилась и левая нога. Я смог не только подняться, но и стряхнуть с себя пропитанное разной мерзостью, разорванное в клочки одеяло.

Теперь ситуация изменилась. Я стоял, мои противники зажались в углу. Их было еще четверо, и они могли драться. Они и собирались драться, я читал это в их глазах.

Но они читали в моих глазах, что это безнадежный для них бой. Если хоть один из них остался бы в живых, он донес бы, рассказал тюремщикам, что тут произошло, а мне не хотелось, чтобы тюремные остолопы насторожились и приняли против меня дополнительные меры безопасности. Это могло осложнить возможность побега в будущем или даже вообще сделать его невозможным. Поэтому я пошел в атаку.

Я давно не дрался и орудовал с удовольствием. К тому же боеспособных было всего четверо, и они не умели даже половины того, что необходимо знать, если хочешь противостоять мне. Поэтому все кончилось очень быстро.

Подводя итоги этой потасовки, восстанавливая ее в памяти, я подсчитал, что еще одному сломал переносицу, только уже не для болевых ощущений, а наверняка ногой, так что у него половина лица оказалась вмятой чуть не до задней стенки черепа. Второму я сломал руку у плеча, а пока он пытался выдернуть и понянчить ее, убил его, замолотив сзади из-под лопатки сердце проникающими, глубинными ударами. Одному я просто свернул голову, а последнему сломал об угол кровати позвоночник у седьмого позвонка.

Потом я огляделся. Кое-кто еще был жив, и это никак меня не устраивало.

Поэтому я прошелся по всем, для верности нанося то удар по желтым точкам, которые самые отпетые хулиганы в уличных драках не решаются наносить, то хитрым приемом разрывая вены, чтобы негодяй истек кровью.

Последним был тролль, который хотел быть первым. Я подошел к нему с опаской, от удара в пах он уже должен был очухаться, на то он и громила. А он по-прежнему лежал, не двигаясь…

Рассмотрев труп как следует, я понял, в чем дело. Попытавшись закричать, он неловко вытянул язык, а свалившись на пол, прикусил его. Он истек кровью от откушенного языка или от болевого шока, вызванного этой травмой. Мне было все равно, он был мертв, и его даже не нужно было добивать.

Прогулявшись еще раз по камере, чтобы удостовериться, что все в порядке, я вымылся из общего тазика, как мог, нашел новое одеяло, привел свою кровать в приемлемый вид и спокойно, никуда особенно не торопясь, вправился в кандалы. Для моих тюремщиков я должен был оставаться единственной, не внушающей ужас подробностью во всей этой камере.

Может быть, кто-нибудь из них вздумает изнасиловать меня, думал я вяло, проваливаясь в сладкую дрему, которая иногда становилась совершенно необоримой после скоростных нагрузок. Тогда у меня появится шанс освободиться и бежать. Я даже взвесил шанс пококетничать с кем-нибудь из них… Нет, не поверят, решил я, а после всего тут происшедшего получится только хуже.

Так я и не стал разрабатывать этот план, когда они пришли. Впрочем, они все равно не дали бы мне такой возможности, потому что, увидев, что произошло, накачали меня химией и опять потащили под ментоскоп. К счастью, это были не искусные следовательские, а грубые, как чурки, тюремные ментоскописты, поэтому мне было вовсе не трудно дать им понять, что драка произошла сама собой, из-за того, что ребята не поделили, кто первым на меня заберется.

Я не знал, насколько это правдоподобно, но все сработало. Меня сунули в блок к политическим заключенным, где камеры были устроены на двоих, и, по всей видимости, несмотря на крутейший приговор, забыли, как забывают старую, ненужную одежду, брошенную под другие тряпки не первой свежести.

Камера все определеннее наливалась дневным, хотя и сумеречным светом. Утро приходило в ту точку земного шара, где располагалась наша тюрьма.

Неподалеку, в одной из близких двухместных камер, запела какая-то птица. В ней сидели настоящие супруги. По Брюссельской конвенции какого-то там лохматого года политическим иногда разрешали сидеть вместе даже здесь, в Харьковском централе. Чтобы не прерывать пусть слабую, но существенную возможность рождения еще одного гражданина или гражданки. Впрочем, это теперь происходило очень редко даже в тюрьмах, где, казалось бы, ничем больше и заниматься нет возможности.

Я включил свой телевизор. В такую рань он принимал только оды Сапегову. Что ж, этот негодяй сумел укрепиться и даже создал некую культовую подпорку своей власти. Это никогда не лишне, хотя и глупо – кто же верит тому, что глаголит государственный телеканал? Все ловят то, что говорят соседи… Разумеется, из тех, кто хочет разобраться, а не просто оболваниться.

Голубоглазая дикторша отменных пропорций после очередного захлеба по поводу «отца всех свободных людей нашей многострадальной земли» мельком сообщила дату. Второе апреля 2205 года, значит, в этой тюряге я сидел уже четыре месяца. И никто не торопился приводить в исполнение приговор, значит, кто-то про меня этому харьковскому придурку что-то да нашептал. Например, что приговор – одно, а исполнение – совсем другое. Ну, что же, и на том спасибо.

Конечно, париться в камере тоже не великий подарок, но это и не лишение тела. А если уж на то пошло, то я и сам мог о себе позаботиться. Вот только одна сложность – из этой тюрьмы еще никто не бежал. Пытались многие, но удача не улыбнулась ни одному, так сказать, из дерзких и решительных. Я сомневался, конечно, что за это дело брался хоть один солдат Штефана, но в целом это на статистику не влияло.

Еще одна сложность заключалась в том, что весь этот блок политических просматривался ментатом весьма значительной силы. И не по расписанию, не время от времени, а всегда. Стоило только напрячь мозговые извилины, даже не медитируя, а просто решая шахматную композицию, как тут же невесть откуда возникало малозаметное, но вполне ощутимое для телепатов давление – а кто это у нас такой умный и чем он тут занимается?

До сих пор мне удавалось избежать идентификации как телепата. Иначе меня никогда не сунули бы в этот блок, а попытались выжечь эту способность. А она мне еще понадобится, в этом я был уверен.

Необходимость постоянно следить за собой, не телепатировать на прием и тем более на изучение окружающего пространства, и повлияла на ту драку у уголовников. Если бы я знал, что не попадусь, я бы их усмирил одним внушением и они бы ничего не почувствовали… Нет, все-таки я сделал все правильно, раскрываться до конца нельзя. В моем положении маскировка – единственная защита.