– Вот потому мы все и называемся только по имени.

Он собрался с духом, чтобы задать следующий вопрос, и я знал, каким он будет. Не потому, что читал его сознание, а потому, что все задавали один и тот же вопрос, иногда даже не меняя порядок слов.

– Почему так получилось?

– Не знаю. Смотри лучше.

Этот ответ никак нельзя было счесть сколько-нибудь удовлетворительным, но он по моему тону понял, что большего не добьется, и стал смотреть на экран. Там в самом деле кадры пошли полюбопытнее.

Показывали подъезд нашего дома и полицейское оцепление в мундирах нижних чинов, самую что ни на есть полицейскую шушеру. Как я и рассчитывал, они отогнали всех любопытных подальше, в круге относительного безлюдья стояла машина «Скорой» и темный, мрачный автомобиль технической службы, хотя что там собирались делать «чистильщики», оставалось непонятно. Потом вынесли носилки с телом Лапина, я затаил дыхание…

И тогда заработала моя автоматическая пушка, установленная в окошке пансиона напротив. Вернее, это была не моя пушка, а та, которую я выволок из дупла, когда выручал байкер, но от этого хуже она не стала. Первые прицельные выстрелы я программно убрал, а оставил стрельбу по дверям подъезда, а потом на поражение всех, кто ведет ответный огонь по самой пушке.

Конечно, это было опасно для зевак, которые могли приникнуть к окнам пансиона, наши доблестные вояки вполне могли принять их за боевиков… Диктор подтвердил это, начал талдычить что-то про «силы противоположной стороны», хотя никакой такой стороны не было, а были я и постоянно пьяный Джин, которого до сих пор ни в чем существенном не подозревали, иначе я бы сейчас тут так спокойно не сидел.

Пушка била – загляденье. Ее не смогли остановить ни полицейские, ни ответный автоматный огонь группы захвата, которая вынырнула неизвестно откуда, даже «чистильщики», которые располагали приличным гранатометом, не справились с ней. Прежде чем кончились снаряды, она положила всех, кто стоял у двери подъезда, у машин и даже чуть-чуть задела ребят из полицейского оцепления.

Вот только действительно высоких чинов я среди трупов не увидел, это было понятно, наши командиры просто заползли за машины и затихли, ожидая конца боя. Жаль, значит, Нетопырь, Самойлов и уж, конечно, Джарвинов еще живы. Даже не просто живы, а разозлены, ведь их на глазах всей Москвы выставили дураками.

Трупы не в счет, никто и не надеялся, что война может обходиться без крови, значит, особого сочувствия никто из потерпевших не вызовет. Да и слишком наша полиция презирает обычных граждан, налогоплательщиков, так сказать, серую массу цивилизации, все рядовое население этого монстра-города, чтобы те не отвечали им взаимной неприязнью.

Да, сочувствия не будет, а вот посмешище останется. Это было хорошо, это было правильно. Еще пара таких срывов, и даже у директоров возникнет подозрение в некомпетентности Джарвинова, он начнет нервничать и совершит ошибку… Если не ошибется еще раньше или если они не найдут что-то, что позволит им расправиться со мной.

Новости пошли по своему кругу дальше. Я посоветовал Джину пить умеренно и поехал домой, на Сокол.

Ну что же, я и не планировал, что все получится так весело. Если бы подозревал, оставил бы патронов в магазине поменьше, и глядишь, хоть кого-нибудь из этих лопухов в мундирах бездушная автоматика не дострелила бы. Я-то хотел немногого, просто чтобы всем стало ясно – мое терпение лопнуло, когда они напали на Валенту. И теперь я готов воевать. И, если получится, буду драться до победы.

На то я и солдат Штефана. И готов всегда доказать, что неуязвимых в самом деле не существует.

Остаток дня я пытался расслабиться, в прямом значении слова – снять напряжение со скрюченного и израненного тела, расслабить мозги, чтобы хоть на время отвлечься от подсознательной боязни, что вот-вот ударят ракетным тараном в дверь, ворвутся внутрь, бросят на пол, начнут бить и допрашивать… В общем, расслабиться почти не удалось, но спалось чуть получше. По крайней мере, не все время думалось во сне, и приснилось что-то очень хорошее. Такое хорошее, что я даже почувствовал себя отдохнувшим, когда встал, уже в вечерних сумерках сполоснулся под душем, а потом стал есть какую-то гадость из консервной банки, сидя перед теликом.

Это был не отдых, не развлечение. Мне хотелось знать, что обо мне и не только обо мне думают журналисты. Они ведь бывают совсем неглупыми, эти акулы пера, хотя пером давно уже не работают, к тому же и служат тому, кто больше платит, а это искажает любой взгляд. Вот если бы я мог себе это позволить, я бы купил парочку криминальных обозревателей, и все дело под их перьями приобрело бы совсем другой окрас, и я бы уже не был абсолютным злодеем, исчадием ада, а стал бы гонимым служакой, которому негде спрятаться, который только и хочет, как бы покончить с этой катавасией, но ему не дают… Что-то я расхныкался, но безусловно, эта точка зрения была ближе к истинной.

Неожиданно я обнаружил, что, бездумно глядя в экран, думаю как-то лучше, полновесней, объемней, убедительней. И дело не в том, что сообщений обо мне мелькало все больше, что становилось особенно заметно, когда я начал бессистемно скакать с канала на канал. Просто возникла возможность думать о себе в третьем лице, словно речь шла о другом спеце, примерно моей квалификации и рода занятий. А безличное отношение к делу помогало не зацикливаться на мелочах. И не бояться.

Поэтому я решил не вставать с кресла подольше, просто продавливал пружинистую поверхность, вытянув ноги, и тупо ловил мелькание смутных образов в недорогом квазиобъемнике. Когда про меня начинали говорить вообще чудеса, я убирал звук. Всякие легенды мне мешали, они сбивали пресловутую безличность, слишком заметно работали на вредные эмоции, например, на жесткость решений. Я и сам знал, что сильное действие почти всегда граничит с жестокостью, но упиваться безжалостностью – значило почти наверняка угодить в ловушку, ведь возникало желание сражаться против всех, а это никому не под силу. Что ни говори, а союзники мне нужны. Или липовые союзники, которых сам себе завербуешь и проинструктируешь. Конечно, они поймут, что их интерес в другом, и отвалятся, но какую-то часть работы возьмут на себя, и это уже неплохо.

Под мелькание лживых, смонтированных в нашей лаборатории вещдоков и частично даже настоящих кадров я вдруг стал вспоминать, как некогда мы все вместе, все подразделение Передела, от Лианы до Лапина, в то время уже руководителя нашей опергруппы, планировали разные дела. Вспомнилось, как их проворачивали, как торжествовали, что все вышло по-задуманному, как хоронили погибших, хотя таких было немного, мы с самого начала действовали на редкость удачливо… Среди всего этого вороха воспоминаний вдруг всплыл один совсем неплохой, но отвергнутый в свое время ход. Если его смонтировать с рядом подготовительных маневров…

Внезапно какой-то белобрысый, бессмысленно улыбающийся диктор стал говорить, что, по сведениям отдела криминальной информации, собак, нацеленных на меня, больше всего в районе Сокола. Я даже поймал себя на том, что сжал кулаки – да, не те нервы стали у солдата, пугается неожиданностей. Но я в самом деле не ожидал, что, помимо прочего, ребятки Джарвинова сработают еще и методом статанализа. Не думал, что он привлечет аналитиков.

Тогда я начал думать об укрытии. Безусловно, если они нацелены не на конкретный запах, а на тип запаха, чего «забор», без сомнения, изменить не мог, собаки могли прийти в этот район. Просто потому, что я здесь и вправду больше всего должен был наследить, я же здесь практически живу, вернее, укрываюсь.

Так же бессмысленно улыбаясь, диктор вдруг стал говорить, что против этих правительственных собачек давным-давно была выдумана защита, например, такая – на машины некоторого определенного района города или пригорода навешивали запаховые знаки, чаще всего смоченные мочой наклейки, которые все принимают за случайные стикерсы или что-то в этом роде. Собаки, естественно, отвлекались на запах и, говоря по-нашему, «тянули пустышку», так преступники выигрывали время. Поэтому статанализ может быть фальсифицирован при определенной квалификации противодействующей стороны, но…