– Что вы себе позволяете! Это хирургия, а не…

– Татьяна Федоровна, да мне бы на Любаню пару минут посмотреть, и я сразу уйду.

Тогда она его узнала. А вытолкав на боковую лестницу, вообще смягчилась.

– Все равно, в отделение нельзя. Ты постой тут, я сюда Любаню пришлю. Сама найду и пришлю.

Ростиково «спасибо», которое он прокричал в спину сестры, осталось без ответа. Он огляделся. Тут тоже расположились люди, но среди них уже половина шла на поправку, это было ясно даже на взгляд Ростика. И нравы тут были поспокойнее, кое-кто даже курил.

Пара молоденьких врачей, заляпанных кровью почти по уши, тоже курили у окошка, один другому жаловался:

– Без анестезии, говорит, почти год работаем, и только ты ругаешься! Я ему – хоть бы водки добыл, а то ведь резать невозможно, у них от болевого шока сердце чуть не вылетает. А он мне – доктор, ребята поступают, как на подбор, молодые, так что режь, не стесняйся, у них сердца крепкие… Не могу я, лучше на скотобойню пойду.

Тут тоже были проблемы.

Неожиданно появилась Любаня. Она поцеловала его, поморщила носик, потом еще раз поцеловала, словно бы заставляя себя привыкнуть к его запаху. Ростик смутился.

– Я так, на минутку. Слышал, у тебя все в порядке.

– В порядке, только… – Она обернулась, посмотрела в коридор за стеклом, откуда только что вышла. – Знаешь, ты иди домой, я пораньше сегодня отпрошусь.

Ростик потянулся к ней, вдохнул аромат волос. Это был мирный, домашний запах. И как хорошо было, что он к нему еще не привык. И можно ли к нему привыкнуть?

– Я буду ждать тебя дома.

– Пойдем провожу. – Она обняла его за руку.

Они шли рядышком, не разговаривая, продвигались к выходу. Ростик мог бы идти так долго-долго, но лестницы в больнице были хоть и широкие, чтобы носилки вручную разворачивать, но не длинные. И вдруг совсем на выходе возникла какая-то кутерьма.

Ростик выпрямился, поправил свой карабин, шагнул вперед.

Кого-то принесли, и мама его куда-то направляла. Ее голос, чуть резковатый, с решительными нотками, звучал в гулком вестибюле как набат. Но ей возражали, и не менее чем десяток голосов, хотя и не такие решительные.

– И все-таки он будет тут вылечен! – сказала мама. – Он раненый, и не имеет значения…

– Имеет, доктор. Ты же сама знаешь, что имеет, – убежденно прозвучал чей-то бас.

– Здесь распоряжаетесь не вы, любезный, а я, врач по образованию и по должности. Несите, – она даже слегка толкнула в плечо одного из солдатиков, согнувшегося под тяжестью вновь прибывших носилок.

Солдатики, почувствовав впереди некоторое пространство, потопали вверх, к Ростику и Любане, подавшимся в сторону, в угол.

– Мам, что происходит? – спросил он мать, когда она поравнялась с ними, шагая рядом с носилками.

– Борщагова принесли. Он ранен, а его не дают оперировать.

– Он гауляйтером себя объявил, ты знаешь? – негромко проговорил Ростик, но его голос все равно очень отчетливо прозвучал в наступившей на миг тишине.

– Ну и что? Тебя послушать, так мы и пленных немцев не должны были лечить, потому что они враги. А перебежчиков вообще…

Вдруг на верхней лестничной площадке что-то грохнуло. Открылась дверь, и на носилках уже знакомые ребята вынесли полулежащего на локте перевязанного человека. Если бы Ростик не знал, что эти ребята несли капитана Дондика, он сам бы под этими лохмотьями и грязными лоскутами, заменяющими бинты, никогда его не узнал.

Капитан вдруг хриплым, тяжелым голосом приказал:

– Стой! – Потом, тяжело дыша, сполз на пол, едва удерживаясь на ногах, шагнул вперед, спросил поднимающихся солдатиков: – Правда, что гауляйтера несете?

– Его, товарищ капитан, – ответил один из передних носильщиков.

Капитан огляделся, увидел Ростика.

– Гринев, дай карабин! – Вот он был настоящим офицером.

– Что вы тут раскомандовались, капитан? – подала голос мама. Она только что справилась с теми пациентами, что остались внизу, и собиралась справиться с капитаном. Но на этот раз у нее не вышло.

– Ребята, – попросил капитан бойцов, что тащили его носилки, – вы подержите ее, только нежно.

– Да как вы смеете? По какому праву вы тут командуете?!

Он повернулся к ней. Почти вслепую вытянул вперед руку в просящем жесте.

– Таисия Васильевна, заклинаю – прости. Но я это сделаю. – Он оперся на одного из подоспевших солдатиков, которые наконец-то догадались бросить опустевшие носилки, и продолжил: – Гринев, так дашь карабин?

– Ростик, не смей! – прокричала мама. – Он его расстреляет!..

Сверток на носилках судорожно зашевелился, а потом из-под одеяла донесся всхлип. Ростик посмотрел на капитана, потом на Любаню.

– А, ладно, – решил капитан, – я у кого-нибудь другого возьму.

В самом деле, людей с оружием вокруг было немало.

– Я вам официально заявляю, что подам Председателю рапорт! – снова проговорила мама, но этот бой она уже проиграла.

Солдатики, которые несли гауляйтера, повернулись и стали сходить вниз. Двое держали маму, действительно очень нежно, за руки, от волнения сопя на весь этаж. Двое сводили капитана, помогая ему переставлять ноги.

Более того, весть о расстреле Борщагова разнеслась уже по всей больнице, и из дверей появлялись все новые и новые люди. Каждый нес что-то в руке. Кто-то даже крикнул сверху, с самого верха:

– Капитан, ты не торопись. Расстрельной команде дай собраться.

Дондик никак не отреагировал на эту реплику, но Ростик был уверен, что он подождет.

Потом людей стало очень много, потом они как-то иссякли. Ростик стоял рядом с Любаней и мамой. Солдатики, которые держали ее, куда-то исчезли.

Мама была бледна, но никуда уже не торопилась. При всем ее характере, она поняла, что ее все равно не пустят туда, куда расстрельщики доставили ненавистного секретаря райкома.

– Ты понимаешь, что там сейчас злодейство произойдет? – спросила она, поднимая на Ростика глаза.

– Злодейство произошло раньше, мама. Когда этот сукин сын, потеряв власть, к которой привык, решил воспользоваться пурпурными, чтобы вернуть ее себе. Любыми средствами. Даже расстрелом заложников.

– Это злодейство! – произнесла она.

И тогда подняла голову Любаня. Словно испуганная птаха, она стояла, спрятавшись за Ростиком, и вот теперь решила высказаться.

– А родным расстрелянных заложников, совсем невинных людей, вы можете это сказать?

– Нужно созвать суд. Без правосудия…

– Мама, – печально, очень грустно произнесла Любаня, – если бы мы его расстреляли тогда, когда первый раз накрыли на… на предательстве, может быть, сегодня десятки людей были бы живы. Теперь я знаю – убивая, может быть, ты спасаешь десятки других людей. Правда, это арифметика войны, а не правосудия, но…

Ростик посмотрел на нее. Идея была правильная, но слишком абстрактная, чтобы произвести на маму впечатление. И он сказал:

– Самосуд – это ужасно. Но не нужно забывать, что правосудие – лишь инструмент справедливости, а в данном случае… – Ростик выпрямился и твердо, жестко добавил: – Это справедливо.

Откуда-то издалека донесся залп как минимум из полусотни стволов. И мощь, слитность этого залпа были лучшим подтверждением его правоты.

Ростик явился на заседание к Председателю немного волнуясь, он не знал, какие вопросы ему могут задавать. Должно быть, по этой причине он пришел чуть-чуть раньше. Это всегда довольно неприятно. Зато он встретил Кошеварова. Бывший предгорсовета, мэр, а ныне неизвестно кто, хотя все еще и отец Раи, держал правую руку в тугой повязке на перевязи, наброшенной через шею. Был он бледен, вокруг глаз, на самых краешках век горели тонкие ободки, выдающие или затаенную боль, или многодневное, очень тяжелое недосыпание. Впрочем, как говаривал когда-то отец, возможен третий вариант – когда сливаются обе причины.

Он подошел к Ростику и протянул левую руку для пожатия. Ростик коснулся сухой, напряженной ладони.