Улица ничем не выражала сочувствия. Ни одного матроса, ни одного солдата, рабочего или простолюдина не было в процессии, никто не останавливался, не снимал шапок, не крестился, и только иногда, проходя по улице, было слышно из групп матросов и простонародья: «Собаке собачья смерть», «Всех бы их так», «Скоро всем конец»…
Эта процессия настроила всех на печальный лад, и, проводив ее до дороги на кладбище, мы пошли домой, где просидели до вечера и около шести часов рискнули пройти по Морской и Нахимовскому.
Улицы стали необычны — та и другая стороны были почти сплошь покрыты матросами, и толпа медленно двигалась бесконечной черной змеей. Чем‑то зловещим веяло от этой медленно плывущей толпы, что‑то грозное чудилось в воздухе, точно перед грозой, когда ждешь разряда.
Местами, на Нахимовском проспекте около переулков и Базарной улицы, кружками чернели небольшие митинги — «летучки», как их называли. В середине небольшой толпы обыкновенно возвышался и жестикулировал кронштадтский матрос, увешанный патронными лентами, патронташами, бомбами и с винтовкой в руке.
Мы, стараясь не возбудить подозрений, останавливались около этих митингов, и все тяжелее делалось на сердце, так как матросы открыто и исключительно только призывали к немедленному убийству офицеров, укоряя черноморцев, что десять месяцев они дают возможность жить тем, кто десятки лет «пил их кровь», вместо того чтобы поступить так, как кронштадтцы, — вырезать всех, кто подозрителен, кто недоволен «народной властью», кто мучил при царском режиме, и вообще — всех «господ».
Эти разговоры, это человеконенавистничество, дикие выкрики и художественную ругань с невероятными новыми вариантами было тяжело слушать, и мы трое пошли домой, обменявшись предположениями, что эта ночь не пройдет благополучно.
А дома, под мягкий свет лампы и негромкие звуки пианино, на котором играла мастерская рука хозяйки, среди уютной обстановки и милых лиц, как‑то забылись страхи и недавние предположения, как‑то перестало вериться, что есть ненависть и убийство, что люди в России разделились лишь на две группы — «буржуев» и «пролетариев» — и что «буржуям» уже нет места в жизни.
Тихо шла беседа, ласково звучал Григ, и казалось, что все отвратительное, злое и ненавидящее уже пережито. Не верилось, да и не хотелось думать, что улица призывает к убийству, к смерти, что разбужены самые низкие инстинкты… Не верилось, так как было уютно, ласково и красиво.
Вдруг Я–вич встал и прислушался, а затем быстро распахнул дверь на балкон В комнату совершенно явственно ворвались звуки частой ружейной стрельбы и крики. Мы бросились на балкон и совершенно определенно убедились, что стрельба идет во всех частях города.
Побледневшие, мы посмотрели друг на друга, жена Я–вича бросилась к нему, а стрельба все разгоралась… Зазвонил телефон… Преданный солдат из штаба крепости говорил взволнованным голосом:
— Матросы начали резню офицеров, пока в центральной части — на горе. Миноносцы «Хаджи–бей» и «Фидониси» всех своих офицеров только что расстреляли на Малаховом кургане… — камнем падали звеневшие из трубки телефона слова. — Лучше уезжайте дня на два… Там будет видно…
— Спасибо, родной, — уедем в Ялту, — ответил Я–вич и сейчас же позвонил в штаб Черноморской морской дивизии, где он и. д. начальника штаба, прося (как было заранее условлено) выслать его экипаж.
Получив ответ, что экипаж высылается, Я–вич и С–в начали собираться. Их план был обдуман заблаговременно и заключался в том, чтобы в экипаже, с верным человеком, выехать как будто в Балаклаву, а в действительности — в Ялту, благо пароль был известен и пост на Балаклавском шоссе был составлен не из матросов.
— Одевайся скорее, — торопил меня Я–вич, — едем вместе…
— Поезжайте, — обратилась ко мне его жена, уже заплаканная и трясущаяся, — ведь только так и спасетесь…
— Нет, мои дорогие, — ответил я, — мне невозможно ехать с вами. Завтра в Керчи узнают о резне, и что тогда будут думать и переживать у меня дома А ведь если я поеду с вами, то как я попаду в Керчь из Ялты. Я иду на вокзал, попробую счастья уехать поездом.
Долго отговаривали меня мои друзья, но я решил не сдаваться. Скоро внизу загремели колеса экипажа, проводил товарищей, расцеловались, благословили друг друга, и они поехали на Балаклавскую дорогу, а я, имея в руках узелок с погонами, орденами, шпорами и кокардой, разными проулками отправился на вокзал.
Было около десяти часов вечера. Морская, по которой недавно еще шли толпы, была совершенно пустынна — стрельба, видимо, шла на горе, на Чесменской и Соборной улицах, где жило много офицеров.
В это время показался трамвай, также почти пустой. Я, решив проехать сколько возможно, вскочил в вагон, и он, видимо последний, быстро покатил меня к вокзалу.
В открытом вагоне сидело несколько баб, два–три матроса и двое в солдатских шинелях.
— Что‑то делается, ужасы какие, — сказала более пожилая баба, — грехи какие надумали матросики — офицеров убивать…
— Да, грехи, — резким голосом отозвалась помоложе, — всех их сволочей убивать надо с их девками и щенками. Мало они с нас крови выпили… Пора и простому народу попользоваться.
Матросы поддержали, и скоро уже все сидящие в вагоне совершенно сошлись во мнениях и приветствовали убийство, а я, в пылу криков, ругани и всяких пожеланий, боясь нежелательных последствий, встал на площадку, куда скоро пришел один из солдат (возможно, он был офицер, да мы боялись друг друга).
Трамвай шел быстро, не останавливаясь ни на разъездах, ни на местах остановок. На Нахимовском, около Северной гостиницы, я видел небольшую толпу матросов, которая, бешено ругаясь, стреляла в лежащего на тротуаре. Сердце замерло от жалости, но мы уже пронеслись… Такая же сцена у Морского собрания, еще несколько стрелявших групп по Екатерининской, и трамвай выкатился на вокзальный спуск, где все было тихо, в бухте спокойно горели огни на кораблях и даже, как ни странно, — где‑то били «склянки». Ничто не указывало на грозный час, кроме выстрелов в городе и около вокзала, откуда доносился какой‑то рев.
Постепенно пассажиры примолкли, бабы сжались, притихли, побледнели и даже начали креститься, матросы соскочили около железнодорожного переезда на Корабельную и пропали в темноте, и в вагоне осталось лишь несколько человек.
Вот и вокзальный мост, поворот, и трамвай сталь медленно спускаться. Стоявший около меня человек в солдатской шинели соскочил и бегом направился к вокзалу. Кто‑то крикнул «Стой!», раздалось несколько выстрелов, и бегущий упал…
Я встал на остановке. Вся небольшая вокзальная площадь была сплошь усеяна толпой матросов, которые особенно сгрудились правее входа. Там слышались беспрерывные выстрелы, дикая ругань потрясала воздух, мелькали кулаки, штыки, приклады… Кто‑то кричал: «Пощадите, братцы, голубчики…», кто‑то хрипел, кого‑то били, по сторонам валялись трупы — словом, картина, освещенная вокзальными фонарями, были ужасна.
Минуя эту толпу, я подошел к вокзалу и, поднявшись на лестнице, где сновали матросы, попал в коридор. Здесь бегали и суетились матросы, у которых почему‑то на головах были меховые шапки «нанесенки», придававшие им еще более свирепый вид. Иногда они стреляли в потолок, кричали, ругались и кого‑то искали.
— Товарищи! Не пропускай офицеров, сволочь эта бежать надумала, — орал какой‑то балтийский матрос во всю силу легких.
— Не пропускай офицеров, не про–пу–скай… — пошло по вокзалу. В это время я увидел очередь, стоявшую у кассы, и стал в конец.
Весь хвост был густо оцеплен матросами, стоявшими друг около друга, а около кассы какой‑то матрос с деловым видом просматривал документы. Впереди меня стояло двое, очевидно, судя по пальто, хотя и без погон и пуговиц, — морские офицеры.
Вдруг среди беспрерывных выстрелов и ругани раздался дикий, какой‑то заячий крик, и человек в черном громадным прыжком очутился в коридоре и упал около нас. За ним неслось несколько матросов — миг, и штыки воткнулись в спину лежащего, послышался хруст и какое‑то звериное рычание матросов… Стало страшно…
