Мы так погрузились в беседу, что не заметили, как вошли члены Совета школы, а также остальные господа офицеры школы, успевшие прибыть к этому времени. И только последовавшая при входе начальиика школы команда «Смирно, господа офицеры!», пропетая помощником начальника школы, вернула нас к сознанию горькой трагической действительности. В зале настала тишина и нависла всеобщая напряженность. Все смотрели туда, вперед, где перед лицом зала, на составленных подмостках от классных кафедр — располагались члены Совета и вошедший его председатель, начальник школы. Процедура открытия заседания быстро сменилась докладом о побуждениях, толкнувших Совет школы на производство такового.
Оказалось, что перед Советом школы встала дилемма разрешения вопроса об отношении к текущему моменту, требовавшему выяснения отношения школы к Временному правительству, к мероприятиям последнего в борьбе с новым выросшим злом в лице Ленина и исповедуемой им идеологии, все более и более увлекающей сырые рабочие массы Петрограда и войск. Конечно, Совет школы не колеблясь принял в принципе твердое решение следовать всем последующим мероприятиям существующего до момента открытия Учредительного собрания правительства. Ввиду особо необычного момента и положения правительства, Совет школы предложил комитетам юнкеров и нестроевой команды произвести совместное заседание по заслушанным Советом школы вопросам. Однако от означенного заседания комитет нестроевой команды уклонился, делегировав для информации своего председателя — старшего унтер–офицера Сидорова. Состоявшееся собрание приняло в принципе решения Совета, а равно постановило — произвести общее собрание школы для рассмотрения принятых резолюций. И вслед за докладом последовало чтение резолюции по подвергавшимся обсуждению вопросам. Во все время доклада в зале, собравшем в себя около 800 человек, царила жуткая по своей напряженности тишина. Ни звука одобрения, ни шелеста жестов отрицания, ничто не нарушало тишины со всасывающимся в нее мирным чтением ровного в своих нотах голоса секретаря Совета, портупей–юнкера Лебедева. Чтение кончено. Момент — и объявляется открытие прений. Вздох облегчения вырвался из сгрудившейся аудитории. Вот входит на кафедру первый оратор.
Это лидер кадетской партии школы юнкер X. И краткий, горячо–страстный призыв полился к слушателям. Оратор находил не только необходимым принятие резолюции Совета школы, но и всех возможных активных, немедленных мероприятий, которые не только войдут в школу с верха иерархической лестницы власти, но о которых сейчас же надо просить начальника школы и господ офицеров школы. Порывистые требования слепого подчинения лишь офицерству школы, лишь военным законам, стоящим вне всяких советов и комитетов, вызывает бурю аплодисментов и восторженный гул одобрения, за которыми оратора не слышно. Я оборачиваюсь на зал и весь ухожу в искание протеста. «Он должен быть! — говорю я себе. — Да, он там, — ловлю я легкое движение в обособившихся группах, еще ране замеченных мною. — Посмотрим и послушаем, это становится интересным», — летит мысль в голове и останавливается от звонка и от наставшего успокоения. Говорит уже новый оратор, тоже лидер, но уже эсер.
«Странное дело, — ловлю я себя на критике выступления оратора. — А где же стрелы в огород кадет? Что такое? И вы идете дальше решения объединенного заседания Совета школы и комитета юнкеров? И вы предлагаете с момента военных действий передать всю власть офицерству школы, запрещая какие‑либо вмешательства членам Совета и комитета? Да, ведь это обратное явление августовскому собрание по вопросу конфликта Корнилова с Керенским, — припомнил я дико потрясшую меня речь юнкера князя Кудашева. — Ах да!.. Ведь Керенский — эсер. Он ваш. Да, да… Я теперь понимаю. Понимаю, откуда и почему теперь вы к нам, к офицерам!»
Следующее выступление вызывает гул в задних рядах зала и на балконе. Внезапно началось какое‑то движение к дверям Звонок председательствующего не помогает. И вдруг раздаются крики. Уходят чины нестроевой команды Оборачиваюсь к кафедре. Что‑то, понуря голову, говорит унтер–офицер Сидоров Что — не слышно Требования из залы: «Тише, тише, громче!» — грозят остаться гласом вопиющего в пустыне, как вдруг чей‑то звонкий голос с балкона покрывает весь гам.
— Громче, так громче, — орет этот голос. — Товарищи солдаты нестроевой команды постановили соблюдать нейтралитет. А так как на этом собрании решается вопрос о братоубийстве, о борьбе за капитал против свободы рабочего трудящегося народа, против нашего защитника Владимира Ильича Ленина и, значит, образованного им настоящинского народного правительства, то мы, члены комитета нестроевой команды, решили вас, господ, оставить одних. Нам с вами не по дороге. Товарищи солдаты! И кто в Бога верит! Вон отсюда. И на товарища Сидорова, что там на кафедре слезки льет, не смотрите. Он враг пролетариата, так как продался буржуазии! — окончил греметь неожиданный голос.
«Чей это голос? — работала моя голова. — Я всех чинов команды знаю. О, неужели к нам сюда в школу успел проникнуть агитатор? Хотя, — вспомнил я наши порядки–непорядки, — ничего удивительного нет».
— Ай, как жалко. С собою револьвера нет. Капитан, милый, дайте свой револьвер, скорее — обратился я с просьбой к соседу.
Тот недоуменно взглянул на меня и слегка отшатнулся. Но очевидно, затем поняв мои переживания, схватил меня за руку и начал упрашивать выйти из зала. Однако этот момент моего порыва, продиктованного ослаблением воли, также быстро прошел, как и налетел. И мое внимание среди бури гремевшего негодованием остального большинства зала уже снова было захвачено новой картинкой. «Что еще будет?» — неожиданно уверенно говорил я себе, видя, что от обособившихся группок юнкеров отделились фигурки, направившиеся к эстраде. Вот первый юнкер 4–го взвода 2–й роты, восемнадцатилетний юноша А–к, с матовым, тонким лицом, жгучий брюнет, поднялся на кафедру и с леденящим спокойствием на лице ждет прекращения в зале шума и крика. Но это кажется безнадежным. Крики: «Товарищи юнкера, смотрите, что–бы кто из юнкеров не ушел бы за молодцами! К столбу позора таких!.. Да здравствует Временное правительство! К нему!.. Ура!..» И это «Ура!» облегчило атмосферу зала, и стоявший на кафедре юнкер, поймав момент затишья, начал речь. Но хохот, покрывший первые слова оратора, анархиста–максималиста, начал расти, и он, вздернув плечами, так же спокойно сошел, как и поднялся. В этот момент вбежал в залу юнкер X. и, поднявшись на кафедру, закричал:
— Господа, сейчас я видел Родзянко. Он просит вас, заклинает встать на защиту Временного правительства от посягательства на него, на благополучие народа гостей из пломбированного вагона. Сам Родзянко занят мобилизацией общественных сил для оказания правительству моральной поддержки, — выпалил юнкер и так же быстро сошел о кафедры…
«Пустяки–занятие изобрел для себя господин бывший председатель Государственной думы, — вдруг снова заработала моя мысль, но уже в веселом тоне. — Тебя, милягу, эти господчики из кабинета Временного правительства оттерли от пирога власти, а ты, сердечный, хлопочешь за них. Или думаешь этим жестом поднять свой кредит? Не знаю, кто как, а я так предполагаю, что это дешевый способ. Мобилизовать для моральной поддержки! А если все станут на точку зрения оказания поддержки лишь в форме «моральной»? Тогда и я мог бы, пожалуй, нанять десятка два хулиганов, да и тешиться себе над вами так, как вы, вместе с Гучковым, потешились над всеми нами. Краснобаи проклятые!»
А в это время на кафедре стояло уже двое. Никто их не слушал. В зале творилось что‑то невозможное. Кто хохотал, кто чуть не плакал от надрыва в тех призывах, которых и сам не понимал. Кто требовал порядка. Президиум тоже надрывался в призыве к порядку, но ничего не выходило. Нарождался хаос. Не знаю, в фарс или трагедию вылилось бы все это в дальнейшем, если бы выходивший было во время последних прений начальник школы не вернулся обратно и, с нескрываемой озабоченностью взойдя на кафедру, не пригласил бы жестом к молчанию Как ни были перебудоражены все лучшие из господ юнкеров, это появление начальника школы сейчас же привело к порядку.
