С утра я объездил на автомобиле все наши позиции и посты, предупредив бойцов, чтобы они без моего приказания никаких иных распоряжений не принимали и в случае давления со стороны неприятеля оказывали ему самое упорное сопротивление. Особенно было обращено внимание на приведение в оборонительное положение дома Коробкова в самом начале Тверского бульвара, так как, по сведениям, большевики, пользуясь перемирием, должны были обрушиться на нас главными силами со стороны угла бульвара, с тем чтобы захватить Никитские Ворота, с захватом которых на плечах ворваться через Никитский бульвар на Арбатскую площадь и таким маневром ликвидировать борьбу. Как предполагалось, так и вышло. Как раз в этом месте и разгорелся сильный бой, окончившийся благодаря героическим усилиям в нашу пользу, причем большой дом Коробкова сгорел до основания, равно как и приспособленная к обороне аптека между Тверским и Никитским бульварами.
Перемирие, так неудачно кончившееся для большевиков, заставило их искать другие пути, и они спустя 2 дня предложили Рябцеву «почетный» мир, для чего было созвано совещание, состоящее как из их представителей, так и со стороны полковника Рябцева; мне передавали, что на этом совещании были: городской голова, председатель Комитета общественной безопасности, председатель объединенных домовых комитетов и др. лица. На этом совещании большевики якобы признали себя побежденными и просили приостановить военные действия.
1 ноября меня попросили прийти в здание училища. Оно было буквально забито бойцами, столь необходимыми нам и в которых нам все время отказывали.
В большом сборном зале происходил митинг; какой‑то генерал призывал всех прекратить напрасную борьбу, так как по имеющимся у него сведениям, большевики захватили в Петрограде власть в свои руки. Этот генерал буквально был стащен со стула и, кажется, избит. За генералом влез на стул революционный министр Прокопович, который, ударяя себя в грудь, с большим пафосом начал также с призыва прекращения борьбы, ввиду признания большевиками себя побежденными, что дальнейшая борба приведет к напрасному пролитию крови учащейся молодежи, к разрушению памятников старины и пр. Не успел Прокопович закончить своей речи, как у верхнего окна (зал двусветный) разорвалась большевистская шрапнель — эффект получился замечательный. Прокопович говорил о заключенном мире, а большевики продолжают стрельбу, да еще из орудий!
Видя царящее здесь безобразие и митинговое настроение, я поспешил к своему отряду, по дороге меня многие упрашивали взять всю власть в свои руки и продолжать борьбу, выведя всех за город и вести на Дон, откуда имелись сведения, что Донской атаман дает нам поддержку по освобождению России от красной нечисти.
Вести на Дон походным порядком в морозное время без транспорта на такое большое расстояние — это было обрекать людей на гибель, и надо было решить: или продолжать борьбу здесь, или же поодиночке пробираться на Дон, ближайшие часы покажут, что надо будет делать, если обнаружится предательство.
По выходе из училища решено было пока что продолжать борьбу. Проверив отряд, я нашел полное воодушевление и решимость бороться до конца. Было всем отдано распоряжение непреложно слушаться только моих приказаний и встречать большевиков огнем.
Поздно в здание электротеатра явился комендант города полковник Мороз, который от имени Рябцева передал приказание о немедленном прекращении военных действий. После моего возражения о провокации «перемирия» 30–го числа и о возможной провокации заключения мира полковник Мороз удалился, резко заявив, что неподчинение полковнику Рябцеву будет иметь очень тяжелые последствия; после визита Мороза пришлось опять отдать категорическое приказание не поддаваться провокации и не оставлять своих постов.
В 3 часа ночи ко мне пришел Генштаба полковник Ульянин, [65] последний начальник штаба (очень милый и сердечный человек), который заявил, что на основании постановления вчерашнего совещания, на котором большевики признали себя побежденными в Москве и заключили мир, и что они уже сделали распоряжение своим бандам прекратить всякое вооруженное вмешательство, и таким образом, нам надо прекратить борьбу. На мое возражение и опасение возможности предательства полковник Ульянин ничего не ответил и, только крепко пожав мне руку, удалился.
В 5 часов утра я получил письменное приказание отойти со всеми своими отрядами в училище. (После непринятого мною перемирия 30–го числа мне, помимо моего отряда, была подчинена Школа прапорщиков, войска же, находившиеся в здании Александровского военного училища, равно как и юнкера, непосредственно находились в подчинении у училищного начальства, а может быть, были в ведении штаба округа.
До 8 часов утра у меня происходила внутренняя борьба с совестью — продлить ли военные действия, — все время мучило сознание, имею ли я нравственное право распоряжаться жизнями учащейся молодежи, подвергать дальнейшей опасности население города, притом еще изголодавшегося после 7–дневного боя, подставлять под разрушение большевистскими снарядами православные храмы и пр., а вдруг действительно большевики серьезно признали себя побежденными!
Все еще находясь под таким настроением, я вышел на Арбатскую площадь и был крайне поражен при виде большой толпы, запрудившей всю площадь; как оказалось, со стороны Пречистенского бульвара, бывшего в ведении училища, оборона была снята и, таким образом, к зданию училища мог уже проникнуть кто хотел, и дальнейшая оборона моих отрядов оказывалась бесцельной.
С тяжелым камнем на душе пришлось отдать приказание отрядам сняться и с оружием прибыть в училище.
Когда я продвигался с последним отрядом к Арбатской площади, из толпы, запрудившей уже улицы, послышались свистки и выкрики. В училище оружие складывалось в сборном зале, а участники разбрелись по помещениям, чтобы забыться на некоторое время от 7–дневного боя, тем более что вышло предупреждение в этот день никому из здания не выходить, пока большевики не снимут всех их банд и постов, как было разъяснено, это было сделано с той же целью, чтобы предупредить возможность эксцессов. По прошествии некоторого времени разнеслась угрожающая весть, что Рябцев нас предал и что не исключена возможность ночного нападения на училище. Весть эту усугубил протоиерей Добронравов (перебросившийся впоследствии в живую церковь), явившийся со святой водой. Кропя меня водой, он обратился ко мне со словами: «Да поможет вам Господь перенести новое испытание». Некоторые бросились к выходу и увлекли за собой чуть ли не половину находившихся в училище, через некоторое время были получены сведения о нападении на улицах на иных из ушедших. Ушел, переодевшись в штатское, и милейший Генштаба полковник Ульянин.
У нас начала лихорадочно работать мысль — что же делать дальше? После совещания с несколькими лицами мы решили поодиночке пробираться на Дон к атаману Каледину и там совместно с донскими казаками продолжать начатую в Москве белую борьбу против красных. Генштаба полковник Дорофеев раздобыл на дорогу по 250 рублей на каждого.
Вечером какой‑то представитель большевиков начал выдавать пропуски на выход из училища за подписью товарища Ломова, [66] мне и моим адъютантам в пропуске было отказано и объявлено, что мы будем преданы суду.
Ночью в 1 час утра мне удалось проникнуть в комнату, где выдавались пропуски, и благодаря мертвецкому сну выдававшего эти пропуска «товарища» написать на пропусках собственные фамилии и их таким образом получить, и в 8 часов утра покинуть училище через толпу галдевших матросов, прибывших из Петрограда с крейсера «Аврора». Не буду описывать подробностей мытарств, какие пришлось встретить на пути к Новочеркасску, куда начали стекаться участники Москвы, где на Барочной улице положили основание Добровольческой армии, которую возглавил генерал Алексеев и с которой проделали Ледяной поход, откуда вернулись лишь немногие счастливцы.
