Из огорчений дня — звонок в министерство по поводу того письма, которое я давным-давно отослал министру, о деньгах на проектирование. И наконец-то я напал на управление по распределению материально-технической базы, на начальника его Сергея Константиновича Сергеева. Я уже предвкушал этот разговор, предвкушал и то, что со временем всю свою внутреннюю злобу на чиновников, на весь аппарат распределения денег и прибылей превращу в особую главу в новой своей книге о письмах. Но пока меня восхитила аргументация С. К., который, казалось, был так рад, что мы несколько задержали посылку с просьбой денег, и поэтому никаких денег он нам распределить не мог. Эта наша просьба, даже если бы она лежала у него с прошлого года, — денег все равно бы нам не дала. Он не распределил бы нам денег и по собственному усмотрению, даже если бы приехал в институт посмотреть и поинтересоваться всем на месте, — он просто обрадовался предлогу не распределять. Но ничего. Я их всех соберу на праздник своей иронии. Мне осталось только позвонить Чубайсу, который также отдал мое письмо в какое-то свое учреждение, и обнаружить, что Министерство культуры, с которым я два года веду переговоры об ограде, тоже ничего нам не даст. Не будем начинать войну, но будем говорить то, что мы думаем. Я вообще теперь вошел в прекрасный и счастливый возраст, когда мне абсолютно нечего терять, когда жизнь на исходе, когда я в любой момент могу сам прекратить свои мучения, но когда обретаю огромное преимущество: говорить правду, не скрывать всю затаившуюся во мне злобу и ненависть к определенному классу людей. Лишь бы не дрогнула рука.
Вечером наконец-то дочитал «Изгоя» Потемкина. Его вторая часть просто прекрасна, по крайней мере, задумано всё очень неплохо. Если говорить об интересных сценах — то это и ночевки в храме у Пимена, и замечательные описания в сумасшедшем доме, и великолепная милиция, и Даниловский рынок, и Барвиха, всё до боли известное, знаковое, узнаваемое и, в принципе, неплохо написанное. Вообще, Потемкин предстает человеком, считающим, что литература для умного — довольно легкая добыча. Он неплохо изображает: например, одна из его находок — милиционер с мордой как утюг, — но, к сожалению, в его прозе нет интонации, проза его головная. Главный недостаток у него — он не является носителем языка, и хотя он хвастается своей эрудицией, интонация у него отсутствует, нет той густой и плотной ауры русской речи, когда из этой речи сочится мысль, когда мысль забивает речь и она в ней тонет, нет у него той речи, которой всегда была славна русская литература. Так получается, что в последнее время я все больше и больше думаю о русской литературе, всё больше понимаю, что это единственный и невероятный феномен во всей литературе мировой. Вот, собственно, и весь день, кроме последнего.
В три часа я устроил большие посиделки в институте по поводу выхода «Власти слова». Эта книжка не появилась бы, если бы я здесь не работал, она не была бы придумана, если бы не те люди, которые, в известной мере, сумели переменить мою судьбу, и я благодарен им, в чем-то переформировавшим меня в этом моем не юном возрасте. Вот я для них и устроил — славно и замечательно поели и выпили, жаль, что здоровье не позволяет теперь пить столько, сколько хочется. А какое замечательное состояние было в молодости, какое прелестное похмелье, какая удивительная эйфория, какие замысловатые интеллектуальные полеты!..
22 января, четверг. «Литературка» напечатала «Рейтинг продаж. 50 современных российских прозаиков». Дня за два до этого мне позвонил Леня Колпаков и сказал: мы, дескать, печатаем рейтинг писателей, сделанный по продажам 37-ми магазинов «Московского дома книги», не обидишься ли, потому что ты только на 28-м месте? Вот уж чего нет, того нет, я-то думал, что я где-нибудь замыкаю список, потому что не пишу беллетристику. А оказалось все совершенно по-другому. Солженицын стоит на 3-м месте, и это понятно, потому что сила его авторитета и качество письма невероятные, но понятно, почему на 1-м и 2-м стоят Улицкая (7942 экз.) и Пелевин — оба они великолепные беллетристы, не претендующие на бессмертие и на почетное, не ироническое место в литературе. 5-е место Толстая (3222 экз.), 8-е Аксенов, 9-е Поляков, 10-е Сорокин, 14-е Ерофеев (917), 16-е Искандер, 17-е Б. Васильев, 19-е А. Битов (З42 экз.), 20-е Распутин, 21-е О. Павлов, 22-е Маканин (217 экз.), 24-е Приставкин, 25-е Слаповский, 26-е Волос, 28-е Есин (56 экз.), 30-е Ким (49 экз.), 32-е В. Белов, 34-е Пьецух, 36-е Бондарев, 37-е Сегень, 38-е Киреев, 40-е Бакланов (23 экз.), 41-е Михальский, 43-е Варламов, 44-е Курчаткин, 46-е Дегтев, 50-е место у Бориса Евсеева с его одной-единственной продажей. Здесь надо бы после каждой фамилии что-либо приписать: о букеровских лауретах, о телевизионных ведущих, об очках Курчаткина, о комиссии по помилованиям Приставкина, об издательском доме Михальского и о прочем, почти о каждом я мог бы что-нибудь сказать. У меня в этом году из нового продавался лишь Дневник.
Днем возил Долли к врачам с еще не готовой гистологией, она повеселела, рана у нее вроде бы заживает, хотя она все время пытается еще погрызть. Вчера по телевидению передавали о еще одном пожаре в институте.
23 января, пятница. Рабочий день пришлось начать на два часа раньше. Поехал на телестудию, кажется, ТНТ, где был эфир «с интересными людьми». Я уже давно работаю с телевидением, стреляя как бы наугад, что-то им говорю, говорю — а потом они выхватывают две не главных для меня фразы, вырезают всё остальное и дают в эфир. Как часто посещало оно меня в начале перестройки, когда я вёл «Добрый вечер, Москва!». Речь, конечно, идет не о той огромной популярности, которую дает телевидение, а о напряженности всех сил, о чувстве виртуозного экспромта. Сидел минут сорок, допрашивали двое каких-то ребят, Роман и Женя, вопросы у них были уже заготовлены. Я впервые увидел телесуфлера, когда над камерой эти самые вопросы высвечиваются на экране. Вот тут и понимаешь наших умных ведущих, говорящих без запиночки. Вопросы были об образовании, о стихах, даже о русском фашизме. Какая-то пожилая женщина начала читать мне по телефону стихи, требуя сказать — куда их деть и как за них что-то получить.
Днем пришло письмо от Галии Ахметовой, которая пишет о моих «Дневниках», о московских впечатлениям и о том, что сама также принялась за писание дневника. «Пишу я настоящий дневник только с 18 июня прошлого года. Решение пришло после раздумья над Вашим «Дневником». Она пишет о положении дел с культурой у них в провинции. Это ведь Чита, город, из которого вышло в свое время довольно много интеллигентов. «Завтра собираюсь в библиотеку, чтобы прочитать «Литературную газету» и «Литературную Россию». «Литературная газета» уже год не поступает у нас в розничную продажу». И вот еще абзац из её письма: «В провинции вообще никто не знает современной литературы — откуда нам знать литературные новинки, если хороших книг и хороших газет нет в продаже, если многие журналы недоступны? У нас ведь даже канала «Культура» нет». Размышления Ахматовой иногда совпадают с моими. Галя рассказывает о том, что в один из экзаменационных дней абитуриенты писали диктант по Ал. Меню. Меня оставляю на ее совести. «Текст плотный. Но абитуриенты не представили его глубины в должной мере, потому что не знали многих слов, а следовательно, написать их правильно не сумели». И последнее мое с Галей совпадение. Она пишет, что купила перед отъездом из Москвы книжку П. Коэльо «Одиннадцать минут»: «И в середине чтения я поняла замысел и расстроилась, потому что это Акунин в бразильском варианте». Вообще, интересное письмо, хотя и таит в себе одну определенную опасность, и в большую, кроме вежливой, переписку я с Галей вступать не стану.
Днем был небольшой закусон по поводу последнего экзамена Маши Царевой. У нас вообще в институте последнее время всё какие-то маленькие праздники. Но, видимо, это на благо — разговоры, мечты держат всех в тонусе. Вечером ездил в «Сатирикон» на «Доходное место» по Островскому. Островский — совершенно беспроигрышный писатель. Получится ли, не получится спектакль — зритель все равно с упоением готов слушать текст, так как текст всегда про наше сегодня. Разве не актуально «Доходное место», разве борьба за место в Думу, за думские комитеты только лишь борьба за самореализацию политиков? Да нет, как было и два века тому назад, это борьба и за доходное место. Жадова играл все тот же Денис Суханов. Спектакль интересный — большой, яркий, хотя и без декораций, только какие-то передвижные табуреты. Я опять думал о том, что у стационарного театра есть огромный эстетический «приварок» по сравнению с антрепризами, которые всегда сокращение, прожекты на одного-двух актеров, а русский спектакль — целая картина жизни. Эстетика Райкина — всегда гротеск, доходящий до гиньоля, иногда до клоунады. Блестящая Кукушина, вдова коллежского асессора, в исполнении Анны Якуниной. Чудная сценка, когда эта дамочка, подоткнув подол и отклячив худой зад, моет полы.
