В половине шестого вечера он двигался на остановку и встречал супругу с сумками; хлеб и молоко покупали по пути.

Наверное, дети стеснялись бы его.

Но детей у них не было.

Не знаю, наличествовала ли у него, как у всякого тунеядца, идея, но легенда - была: брутальная юность с ошибками и заблуждениями, любовь к роковой пригородной женщине и, как расплата за полет, «химия» года на два - результат какого-то красивого, резкого, мужественного поступка. То ли пырнул соперника, то ли хапнул брильянт с витрины - все вспоминали разное. Из-за химии как-то не складывалось с работой, придирались, обсчитывали, и однажды шмара-кадровичка сделала морду гузкой, вот так (показывали), и тогда он взял трудовую и порвал (тоже показывали: эффектно, с треском, - а коленкоровую обложку вроде как порвал зубами) и бросил ей в лицо отважно, бескомпромиссно: «Я имел вас в такое-то место, Марьиванна». Баба в слезы, а он решил: никогда больше не работать на эту власть, не буду прогибаться под изменчивый мир, а любимая женщина поняла и приняла его выбор («Потому что Вера - это не ты, Валя, не мещанская прорва, дай-принеси-обеспечь, - ненавижу. Молчи, Валя, в тряпочку, тебе не понять», - ставили ее в пример друг другу соседи).

Она пресекала сплетни и соболезнования: «За своим следи. Мой-то не валяется», - и была права, потому что ведь как рассудить: работающей алкашни доставало, а Николай был невозмутим и чистоплотен, пиво пил только из стакана, содержал квартиру в порядке, всем на зависть отделал балкон вагонкой, летом же исправно трудился на огороде, благодаря чему она закручивала необыкновенные тигровые салаты - синенькие проложены желтым перчиком, красные помидорки врезаны в паттисоны - банки, похожие на аквариумы с диковинными рыбами, выставлялись на балкон аж до холодов, смотрите-завидуйте. По выходным они иногда выбирались на рынок и в кино, в парк культуры и отдыха.

Было начало восьмидесятых; отгрохотала олимпиада, умер Высоцкий, ко всеобщему изумлению умер Брежнев, буквально за месяц до его смерти Президиум Верховного Совета уже внес ужесточающие поправки в знаменитую 209-ю статью Уголовного кодекса, согласно которым бродяжничество, попрошайничество и иной паразитический образ жизни (а Николай вел, безусловно, образ жизни паразитический) карались лишением свободы от года до двух или исправработами, и теперь для наказания не требовалось, как раньше, двух предупреждений: четыре нетрудовых месяца - и пошел, а рецидивистам могли дать и три года колонии. Участковый, конечно, появлялся, но Николай был оскорбительно трезв и снисходительно смотрел на хмурого, тонкошеего засранца. Николай не нарушал общественный порядок, не злоупотреблял спиртными напитками, сквозь зубы обещал устроиться на работу. Может быть, когда-нибудь. Появлялась Вера - свежая, приветливая. Она знала, что у засранца есть жена, и ей хотелось пальто с ламой.

Ариадна Эфрон, вернувшаяся в СССР в 1937 году после пятнадцатилетней эмиграции, писала парижским друзьям большие восторженные письма. Ее восхищало, кажется, все: булочные и кондитерские, которым позавидовал бы Париж, на улицах не пристают, во всей Москве - ни одного человека, который не знал бы Пушкина, ни единого бранного слова в толпе, в театр ходят целыми заводами, а особенно ее пленило вот что: «…за все свое пребывание я не встретила ни одного человека, который бы не работал или не учился бы».

В самом деле - найти такого человека было затруднительно. К тридцать седьмому году тунеядца надо было искать днем с огнем.

Особенное очарование феномена российского тунеядства - в его внесословности; были, конечно, попытки идентифицировать нетрудящиеся классы как целиком тунеядские (аристократию, духовенство), но тунеядец попер изо всех социальных страт. Уже в декабре 1917 года Ленин в статье «Как организовать соревнование», мечтая об «очистке земли российской от всяких вредных насекомых», смешал сословные метки в одном флаконе: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы…В другом - поставят их чистить сортиры. В третьем - снабдят их, по отбытию карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ до их исправления надзирал за ними, как вредными людьми. В четвертом - расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом - придумают комбинацию из этих средств».

Комбинировались не только средства, но и социальные признаки, - после 1930 года, когда в СССР была официально ликвидирована безработица, тунеядцем могли объявить не просто человека, находящегося в поисках работы, но и заслуженную домохозяйку, и многодетную мать, и деятеля культуры, не состоящего в творческих союзах. (Так, например, исключали из партии А. Аскольдова - будущего режиссера фильма «Комиссар»; легендарный первый секретарь московского горкома В. Гришин, общенародную ненависть к которому не ослабила даже щемящая его сверхсимволическая смерть в собесе, требовал, чтобы тунеядец Аскольдов шел работать дворником; Аскольдов и пошел - правда, не в дворники, но на строительство КАМАЗа, работал плотником-бетонщиком). Собственно, тунеядством стали считать любую невключенность в социалистическую экономику и любой нестандарт занятости, - однако полную юридическую субъектность это явление обрело довольно поздно, в знаменитом 1961-м. До того язык документов и указов обходился громоздкими причастными оборотами. Например, тунеядцев называли «лицами, злостно уклоняющимися от трудовой деятельности в сельской местности» (по указу 1948 года полагалась высылка в отдаленные районы) или, напротив, яркой, образной, прямо-таки ленинской инвективностью: «летуны, лодыри, прогульщики и рвачи», - как выражался Указ «О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, улучшению практики государственного социального страхования и борьбе с злоупотреблениями в этом деле» (1938 г.).

Знаменитый постоттепельный закон «О борьбе с тунеядством» 1961 года, сделавший «биографию нашему рыжему», был жестокой, но довольно-таки беспомощной попыткой государства противостоять наглой стихии консьюмеризма. Казалось, всего-то и было - XX съезд, культ личности забрызган грязью да всемирный фестиваль молодежи, - а железный занавес стал на глазах превращаться в сквозные французские жалюзи. Пугали не только экспансия фарцы и расцвет валютчиков, но главным образом, конечно, утверждение новых, устрашающих и непостижимых в своей неуправляемости форм жизни. «К началу шестидесятых в СССР скопилось слишком много цеховиков. Эти подпольные миллионеры не знали, куда девать деньги», - вспоминал один из известнейших советских фарцовщиков и стиляг Макс Герасимов, тоже сосланный в Архангельскую губернию. Бродского судили, конечно же, не за стихи и не за тунеядство как таковое, а за общую стилистическую враждебность. Заразу давили публично, массированно, суды над тунеядцами были в большинстве эффектными зрелищами со своими штатными вязальщицами; как писала ленинградская «Смена» в 1964-м про дело Бродского, «постановление суда было встречено горячими аплодисментами людей с честными рабочими руками».

Под бульдозер шли совсем уж безвинные граждане. Юрий Домбровский вспоминал в «Записках мелкого уголовника»: «Не очень давно в „Известиях“ писали о высылке из Москвы такой тунеядки: дочь по уговору сестер и братьев ушла с работы, чтобы ухаживать за умирающей матерью (рак). Кроме этих двух пожилых женщин - умирающей и ухаживающей, в квартире никого не было. И вот все-таки одну из них оторвали от смертного одра другой и угнали в Сибирь, а другую оставили умирать. Прокурорского протеста не было». Он же, о другом случае: «„Общественность“ какого-то дома требовала высылки нескольких соседей: образ жизни их, их интересы, их знакомства не помещались в сфере понимания этих соседей. То же формальное затруднение, что тунеядцы эти каждое утро вскакивают в восемь часов и несутся на службу, они обошли с гениальной легкостью. Одна старая общественница (вот уж поистине „зловещая старуха“) вывела такую формулу: „Они работой маскируют свое тунеядство“. И для кого-то, восседавшего за столом какого-то президиума, это оказалось вполне убедительным».