Мне хотелось поговорить с Валентином Зориным о современной антиамериканской пропаганде и о том, как он оценивает свою роль в идеологической обработке советских граждан. Провоцировать Зорина на четкие ответы (говорю же - проповедник) чудовищно сложно. Я сказал ему, что у меня не укладывается в голове, что его карьера, начавшаяся одновременно с холодной войной, оказалась более долгой, чем сама та война.

- Я бы не согласился с вами, - говорит Зорин, - когда вы говорите о холодной войне в прошедшем времени, она идет до сих пор, сейчас - как информационная война. Когда началась война в Южной Осетии, западные телеканалы сутки молчали о том, что Грузия бомбит Цхинвал (Зорин говорит по-современному - «Цхинвал», не «Цхинвали». - О. К.). Продолжается война, разве вы не видите? А война - это когда огонь ведут с двух сторон. В нас стреляют - и мы стреляем. Я пришел, когда война уже шла - по-моему, она началась не с Фултона, а как минимум с Хиросимы. И я тоже стрелял в этой войне. Я защищал свою страну.

На разговор о Михаиле Леонтьеве и Максиме Шевченко я Зорина так и не вывел - обсуждать персоналии он отказался, зато сказал, что когда умер журналист Станислав Кондрашов, президент Путин направил его семье соболезнование, в котором назвал покойного представителем «легендарной плеяды журналистов-международников».

- А сейчас - кого можно назвать легендарной плеядой? Один автор может сегодня писать об Америке, завтра о Ближнем Востоке, послезавтра - о подводной лодке, ни в чем не разбирается, а думает только о том, как кому-нибудь угодить. Что это такое? Журналист должен разбираться в вопросе. В шестидесятые-семидесятые все советские политологи вышли из журналистской среды - и Бовин, и Арбатов, и Примаков. Сейчас такое невозможно. Сейчас - кого президент назовет легендарной плеядой?

Кстати, бумага от Владимира Путина у Валентина Зорина тоже есть - с год назад он отправил в Кремль книгу своих мемуаров и получил ответ - на листке напечатано несколько официальных строк - спасибо, мол, здоровья, успехов, - а внизу приписка от руки: «Всегда с огромным интересом и удовольствием следил за вашей работой. Практически все и всегда было блестяще и в высшей степени талантливо. Желаю успехов. Путин».

Бумага от Дмитрия Медведева у Зорина тоже есть.

Хоть Зорин и не был шпионом, журналистскими обязанностями в пользу государства он несколько раз жертвовал - когда в качестве эксперта (Зорин - научный сотрудник Института США и Канады) ездил в составе делегаций на советско-американские встречи - с Алексеем Косыгиным, Леонидом Брежневым, Михаилом Горбачевым. Благодаря близости к Горбачеву, вероятно, в годы перестроечного культа Америки и борьбы с пережитками застоя Зорин никак не пострадал, и даже молодые коллеги не критиковали его антиамериканское творчество.

- Чего это молодые должны меня ругать? Они же все мои ученики, - добавляет Зорин.

Перестройка, впрочем, его все-таки коснулась - в последний ее день, девятнадцатого августа 1991 года, он навсегда перестал быть коммунистом.

- Когда я узнал, что Михаил Сергеевич изолирован в Форосе, во мне все перевернулось. Я понял, что в этой партии состоять больше не могу. И мы с Бовиным пошли и написали заявления о выходе из КПСС. Хочу обратить ваше внимание - не двадцать первого, когда все стало уже ясно, а девятнадцатого, в первый день.

Выход из КПСС для Зорина стал не только формальным отказом от партбилета.

- Революцию 1917 года я считаю крупной исторической трагедией моей страны, я бы даже запнулся на слове революция, это была не революция, это был переворот, по Бернсу - тот случай, когда мятеж закончился удачей и называется иначе. Очень скверная страница нашей истории. А вот ко всему советскому периоду у меня такого однозначного отношения нет. И вообще - нет цельного советского периода. Тот ужас, который был связан со сталинизмом - и тридцать седьмой год, и коллективизация, и непомерная цена индустриализации - это одно. А с другой стороны - Победа, Гагарин, расцвет науки. Тот же Лапин - можно о нем что угодно говорить, но это он подарил нашему народу «Иронию судьбы». Вот как бы мы без нее жили? И вообще, я хочу сказать: при советской власти был Товстоногов, был «Современник», были «Дети Арбата» и все чего хотите - а сейчас нет ни Главлита, ни агитпропа, ни новых классиков. Кого из наших с вами современников можно назвать классиком? Донцову, что ли?

К концу разговора желание сбить этого проповедника с его стройной речи овладело мной почти до истерики. Я задал неприличный вопрос - кого, Брежнева или Путина, он считает более крупным историческим деятелем.

Зорин ответил не задумываясь и, черт его подери, так же по-проповеднически:

- Брежнева, с которым я был хорошо знаком, я крупной фигурой назвать не могу. А Путин уже вошел в хорошем смысле в историю России. Сравнивать очень посредственную фигуру Брежнева с выдающимся деятелем, который к тому же еще не завершил свой путь - ну как можно их сравнивать? Несопоставимый масштаб.

Удивительно - но после этих слов моя истерика проходит. Я пытаюсь представить, как отреагировал бы Леонид Ильич на такие слова, если бы у него была возможность их услышать, и вдруг понимаю - Брежнев не обиделся бы. Обнял бы Зорина и сказал бы ему что-нибудь типа: «Да ладно тебе, Валентин, давай лучше о хоккее». Я так хорошо себе это представляю, что, когда жму Валентину Зорину на прощание руку, уже не думаю о том, что здорово все-таки было бы как-нибудь его сбить, смутить. Зачем? Ему 83 года, он воевал, он первый выпускник МГИМО и самый долгоработающий журналист страны. Он знает, как надо. Он прав.

Кому на Руси жить хорошо

Фиолетовая роза была обсыпана серебряными блестками и завернута в зеленую хрустящую пленку. Я подумал, что было бы неплохо еще вставить в розу лампочку. Маленькую такую, красную. Или желтую. Чтобы уж дойти до того градуса красоты, которая мир спасет. Мир - замухрыжчатый, кривой мир перед цветочным киоском - явно нуждался в спасении.

Леха смотрел на розу с этаким брезгливым удовольствием. В его время такая штука казалась вполне шикарной. Как и его куртка. Как тачка его - вполне себе справная по тем временам бэха. Сейчас, конечно, на фоне сплошного потока блескучих машин, плотно забивших все московские улицы, она смотрелась по-ленински: дешево и сердито.

Внутри, впрочем, было вполне ничего, только очень воняло от розы. В фиолетовый цвет ее красили какой-то едкой химической дрянью.

- Катьхин цветочек, - Леха, не отрываясь от дороги, дернул головой, обозначая розу, лежащую на заднем вместе с двумя сумками жрачки. - Она цветочки любит. Я ей сто роз подарил. Ну, тогда еще, в смысле. Хотя, - подумав, поправился он, - не сто. Не помню сколько. Все равно в багажник еле влезло, я их туда запихивал, представляешь? Вонищи-то было.

Я вздохнул, изображая понимание. «Тогда» - это было до девяноста восьмого, когда Леха крутил дела. Дела крутились через «Мосвестгидрабанк» - или как он там назывался. В девяносто восьмом мосгидра слилась вместе с лехиными деньгами. Потом он снова пытался подняться - при какой-то околомэрской конторе, что-то даже и выходило, все выходило-выходило, да и не вышло. А потом он снова сошелся со своей Катьхен и забил.

- Как там у нее дела? - поинтересовался я для порядка, делая вид, что пристегиваюсь ремнем.

- Катьхен - цыпа, - бодро доложился Леха. - У нее все ничегосики.

- Насчет наследника не думаете? - спросил я еще более для порядка. Леха был человеком правильным и такого вопроса ждал в обязательном порядке.