В дороге долго смотрел в потолок поезда: я лежал на верхней полке. Потолок ничего не сообщал мне, и взгляд соскальзывал.

Меня давно забавляет механика славы, и думал я именно об этом. Все, что желалось мне самому, я неизменно получал с легкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьез размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями.

Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих, самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда…

Устав думать, я отправился в ресторан и последовательно напился, так что на обратном пути потерял свой вагон и напряженно вспоминал, в каком именно месте я свернул не туда.

На следующее утро мы сидели со звездой рок-н-ролла за квадратным столиком, улицы были преисполнены предновогодним возбуждением, и даже в нашем кафе люди отдыхали несколько нервно, как будто опасаясь, что вот-вот ударят куранты, и собравшиеся здесь не успеют вскрыть шампанское.

«Где же ты свернул не туда? - размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. - В какой тупик ты зашел? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»

Он уехал из нашего города, и, был уверен я, все полюбившие его на другой день - вновь забыли о нем. И в городе, куда он вернулся, никто его особенно не ждал.

Звезда рок-н-ролла, мой спокойный и вовсе не пьющий сегодня собеседник, никем в кафе не узнаваемый, рассказал под чашку кофе, что ненавидел отца, который бил его и заставлял петь про черного ворона. Впрочем, отец вскоре сам шагнул с балкона, в попытке нагнать свою белочку.

«При чем тут отец? - думал я. - Отец тут - при чем?»

Я догонялся, каждые полчаса заказывая себе ледяную посудку с белой жидкостью, и пытался зацепиться хоть за что-то, понять его хоть как-то.

Он ненавидел мобильные телефоны, и его номер не знал никто, кроме матери. Но мать ему не звонила. Он жил один и на вопрос о детях ответил: «Бог миловал…» Хотя и в богов он не верил, ни в каких.

Быть может, он слишком сильно хотел быть один - и вот остался, наконец. Но, быть может, и нет.

Ни в чем не уверенный, я снова радостно пьянел, потому что иные состояния уже давно не были мне достаточными для простого человеческого отдохновенья, - но вот он, сидевший напротив меня, казалось, был способен бесконечно терпеть мир, видя его трезвыми очами.

А я любил мир - пьяными.

В углу кафе загорелся синий экран, и вскоре там ожили тени, выкрикивающие цепкие, как семена дурных растений, слова.

- Миша, - снова не сдержался я, - а ты не хочешь снова стать… как они?

Он чуть повернул голову, заглядывая в экран, и тут же насмешливо воззрился на меня.

- Как они, я уже умею. Это просто.

Я помолчал, пережевывая сказанное, и не поверил.

Мы вышли на улицу, оба без шапок, шагнули в потемневшую улицу, едва не потерявшись сразу средь прохожих. Перешли дорогу, глубоко вбирая в себя воздух, немного растерявшиеся от его обилия после прокуренного, многочасового сумрака.

Шел легкий снежок, чистыми линиями, почти горизонтальными.

На ступенях возле магазина сидел мальчик, совсем почти еще малыш, на корточках. Его раздраженно обходили, постоянно задевая, взрослые люди.

- Эй, парень, - спросил я, присаживаясь рядом, - ты чего тут копошишь?

Он поднял на меня серьезные глаза, сухие и чистые.

- Снег собираю.

В руке у него действительно был бумажный кулек, и он ссыпал туда что-то.

- Какой… снег? Зачем?

- Как зачем? - удивился мальчик. - Для праздника.

- Но он же растает, парень! - сказал я растерянно.

- Не растает, - ответили мне твердо.

Звезда рок-н-ролла стоял над нами, высокий и строгий.

- Это искусственный снег, - объяснил он мне, подумав. - Сейчас такой продают.

- Ты его рассыпал, да? - быстро спросил я, обращаясь к ребенку.

Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.

- Ты пойдешь дальше? - спросил Михаил.

- Не… здесь буду… парню вот помогу… - ответил я и зачерпнул снега.

Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне еще предстояло уловить ее главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.

С Ней и без Нее

Недавно Максим Курочкин написал пьесу «Водка, Е… я, Телевизор» - о том, как герой, едва ему исполняется тридцать, перестает выдерживать общество всех троих и вынужден отказаться от кого-то одного. Напрашивающийся ответ - Телевизор, но он, как выясняется, требует от потребителя наименьших усилий. Дальше, казалось бы, настает очередь Водки, - но в смысле трансформации реальности она гораздо эффективней телевизора. Настает очередь Е… и, и от нее, оказывается, не так трудно отказаться, поскольку удовольствие кратковременное, а проблем не оберешься, но она, в отличие от Водки и Телевизора, позволяет хоть иногда почувствовать себя человеком. В конце концов, герой отчаивается выбрать и решает, что пусть он лучше сдохнет, но продолжит двигаться по жизни в обществе всех троих.

Что касается меня, то телевизор меня никогда особенно не волновал, а е… я доставляла в основном приятные эмоции - возможно, потому, что я никогда не занимался этим для самоутверждения. А вот с третьей сущностью был настоящий любовный роман, тяжелый, многолетний, куда более бурный, чем с женщинами или идеями. Мы были вместе больше двадцати лет - реально долго, ни с одной женщиной не выдерживали столько. В конце концов я Ее бросил. Или Она меня - это уж как посмотреть.

Началось у нас, как тогда полагалось, в шестнадцать лет: это сегодня молодежь совокупляется с Нею по подъездам в двенадцатилетнем возрасте, а я до шестнадцати ни-ни. Была свадьба подруги - я ходил в одно московское литобъединение, и там молодая поэтесса выскочила замуж. Отмечалось событие в кафе, называвшемся, что ли, «Дельфин», мокрым февральским вечером накануне весны, да и во всем, в силу еще тинейджерского моего возраста, чувствовалась какая-то наканунность. Разумеется, как тогда велось на всех свадьбах, питье было обставлено сложными ритуалами - было много бутылок вина, из них одна с надорванной этикеткой, и под этой надорванной этикеткой таилась, значит, Она, родимая. Дело в том, что заказывать Ее в кафе было дорого, поэтому приносили свою. Это было запрещено, конечно. Поэтому прибегали к такому вот нехитрому способу, и официанты, конечно, обо всем догадывались, но терпели.

Какие- то были танцы, какая-то музыка, я довольно быстро захорошел -надо сказать, что вино на меня в те времена почти не действовало, и интересно было, как пойдет с Ней. С Ней пошло - Она всегда умеет обольстить с первого раза. Очень скоро я сосредоточился на подруге невесты, девушке несколько постарше меня, и увлек ее под лестницу целоваться. От нее пахло духами «Клима», которые до сих пор действуют на меня неотразимо. Но на самом-то деле, граждане, я целовался не с девушкой, а с Ней, и это было совершенно упоительно. Причем для первого раза Она даже не мучила меня похмельем - тогда как в гениальном фильме В. Тодоровского «Любовь» герой утром даже не может толком вспомнить, с кем это таким хорошим (хорошей) он вчера познакомился.

Тогда, в первом, цветочном периоде нашей любви Она еще усиливала только хорошее, как это всегда и бывает. С любовью ведь как? Поначалу она стирает, нейтрализует все плохое и усиливает все лучшее - вечерние дворы, фонари, запахи (хотя какие там запахи были у нашего детства? - асфальт, свежескошенный газон, снег). Потом начинает растравлять и плохое, придавая ему дополнительный романтический ореол, чуть ли не святость. Вот, помню, одно время было постоянно негде, отовсюду выгоняли - из кафе, из редакции, где я засиживался допоздна… Мы были затравленные и перманентно гонимые. Это помнится отнюдь не как счастье, Боже упаси, напротив, как сплошное горькое и едкое несчастье, но какое-то возвышенное, какое-то, я не знаю, красивое. И вот так же было с Ней: Она всему придавала привкус падения, литературный, шикарный. Как Леонид Андреев, который однажды где-то под Петербургом напился и не хотел идти на станцию, ложился в снег и декламировал блоковское: «И матрос, на борт не принятый, идет, шатаясь, сквозь буран… Все потеряно, все выпито - довольно, больше не могу». И это не смешно, а трагично и поэтично.