Анекдоты сочиняют: «Если в России исчезнет вся водка, но, по закону сохранения материи, появится где-то в другом месте, то там и будет Россия». Громкий одобрительный гогот. Россия! Оле-оле-оле! Мы пьем! Из предвыборных обещаний Вольфовича четырнадцатилетней давности, когда он только начинал свою громкую карьеру: «Каждому мужику - по бутылке водки, каждой бабе - по трезвому мужику!»

Когда пойдете за трезвыми мужиками, не забудьте засунуть золотую рыбку в хрустальную туфельку, чтобы два раза не вставать. Впрочем, теперь такого не обещают.

Горбачева с его антиалкогольной кампанией вспоминают не иначе, как с усмешками и ругательствами: «Он хотел отнять у нас самое дорогое - водку». «Ха-ха, не вышло». Прохожий, плюнь на его портрет.

Между тем я прекрасно помню, как в 1986-м изумлялась очередям «за водкой», в которых ломились какие-то дикие лицами люди. Водка тогда, положим, действительно пропала, зато коньяк стоял в винных отделах совершенно свободно. Дороже раза в два, не спорю, ну так выпей в два раза меньше, в чем проблема. Проблема была в том, что народ привык водку не пить, а жрать, причем каждый день, а на каждый день по бутылке коньяка не напасешься - кармана не хватит. Вот и появились через полгода после начала кампании в парфюмерных отделах скромные таблички: «Одеколоны продаются с 2 часов дня». Трогательно и заботливо. Мое правительство меня бережет, я у него придурок, готовый лакать все, что пахнет спиртом. Встанет утром юный начинающий алкоголик, а винные закрыты. Кинется в парфюмерный, а там тоже засада. Плюнет и пойдет на работу или учебу, не похмелившись.

Зверствовали коменданты в общежитии: обходили комнаты студентов, выискивая винные или пивные бутылки, и горе тем, кто попался - два однокурсника так вылетели и из общежития, и с факультета, причем нашли у них всего пару пустых пивных бутылок.

Надо сказать, что, несмотря на то, что потом с легкой руки Ельцина над горбачевскими идеалистическими программами по отрезвлению нации стали смеяться, припоминая ему и вырубленные виноградники в Крыму (сам он их, что ли, вырубал? Небось опять местные власти по привычке торопились прогнуться пониже), статистика показывает взлет продолжительности жизни и снижение числа смертей именно в эти первые горбачевские четыре года. По некоторым оценкам, 2 миллиона бедных, печальных уродцев, населяющих наши серенькие просторы, спас товарищ Горбачев, ставропольский отличник и трезвенник. Потом-то, в новые блаженные времена, они, надо думать, дорвались до заветной жидкости и все же померли, испортив статистику (добросовестно отметившую продолжающееся и сейчас сокращение продолжительности жизни, начиная с 1990 года).

И вот воют над алкоголиками, как над павшими героями. «Ах, бедные, - причитает пожилая, интеллигентная учительница, и сын ее, зашившийся алкоголик с иссохшим лицом, кивает согласно, - вот в деревнях-то, в Сибири, что же им и делать, если не пить?»

Господи, сейчас расплачусь. Может, им выйти и забор починить? Может, корову завести, свиней, детей, наконец, - тоже дело. Заняться birdwatching-ом, увлечься охотой на бабочек? Сочинять рассказы? Мастерить онучи? Изучать английский, как Ленин в ссылке? Да у них же, небось, и телевизор есть - или провода уже срезали и пропили? Нет, повадились выть на луну, словно оборотни: деревенские женщины, мол, вынуждены идти на трассу в проститутки, потому что нет другой работы (а пахать, сеять, пушных зверей разводить нам лень, у нас руки заточены только у соседа корову отравить или сарай спалить, чтоб был как все - пьяный и нищий). Мужики вынуждены пить, женщины вынуждены торговать телом. Не страна, а расплодившаяся семейка Мармеладовых, и вечно кто-то другой сбоку, трезвый и зловредный, виноват. Наливай, братан, выпьем против америкосов, чурок, китайцев, евреев и прочей инородной нечисти, чтоб им припухнуть. Замаскируемся получше, как в анекдоте: «Пей, Петька. - Василь Иваныч, так белые близко! - Пей. Теперь говори, ты меня видишь? - Н-н-нет… - Отлично, значит, замаскировались». Замаскируемся и проживем эту зиму, проживем эту жизнь. Нас не догонят, нас не поймают.

«Мир ловил меня, но не поймал», - это про них, про укротителей зеленого змия и мастеров высокого градуса. Они вроде есть, а вроде и нет. «А смерть пришла, меня дома не нашла, а я была в кабаке и бутылка у руке», как поется в частушке. Жалобы на нехватку кадров звучат все громче, потому что народонаселение мерцает: в списках значится, а дойдет до дела, так и делать некому.

Вот, помню, гостила я у знакомых в деревне под Ряжском, в трехстах километрах от Москвы, за Рязанью. Простудилась, перекупавшись в речке, заработала ангину с высокой температурой. Местная фельдшерица, деваха лет двадцати, сразу твердо сказала: из лекарств - только активированный уголь. Посоветовала ехать в Ряжск, в больницу. Кое-как, в полубреду, добрались мы до больницы в Ряжске, где врачи так же твердо сказали: «Из лекарств - только хлористый кальций или аспирин внутривенно». Выбрав аспирин, я осталась до утра в двухместной палате ждать обратного утреннего поезда. За окном стемнело. На соседней койке лежала бледная молодая женщина, которой медсестра, придя с капельницей, сказала со вздохом: «Куда ж тебя колоть, ума не приложу. У тебя даже подключичной нет». Так и не поставив, унесла свое оборудование куда-то в дебри. Мы с девушкой разговорились.

- Я тут, - сказала она, - а малая там голодная, замурзанная, босиком по дороге.

Семья их оказалась из числа чернобыльских «отселенцев», переселенных под Рязань из загрязненных при аварии на АЭС деревень, дочери три года. На вопрос, почему она думает, что «малая» бродит голодной, если дома остался муж, ответила, как о само собой разумеющемся:

- Да нужна она ему! Он глаза зальет и валяется. А она голодная, босая… только на соседей надеюсь, да тоже… они сами пьют.

Сказала, что с зимы (разговор шел в июле) сделала уже два аборта.

- Зачем я девок послушалась? Бабы меня накрутили, говорят, твой-то с Зинкой хороводится, что ты зеваешь, смотри, как идем доить, он из своей будки выходит, Зинка отстает, и они с ним там, в будке, стоя… чего ты, мол, молчишь? Накрутили меня, я ему вечером и говорю: ты, мол, с Зинкой, я, мол, знаю, не стыдно ли? Как он схватил топор, как начал меня им по голове бить!

Я переспросила, не веря: «По голове топором?» Она не расслышала и продолжала, глядя в белый больничный потолок:

- У меня аж звезды из глаз! Бегу и думаю, зачем полезла? Мне же еще и лучше! Пусть Зинка от него аборты делает. А теперь я тут, он там, а малая босиком, по улице, голодная, плачет…

В той же деревне, когда у знакомых разбился на машине глава семьи, сосед, кривоногий Васька-тракторист, сказал доверительно сыну покойного:

- Это ему за то, что когда деньги были, он на них гараж построил, вместо того, чтобы пропить с нами по-соседски.

Утром я вернулась назад. От ангины с перепугу не осталось и следа, впереди была еще неделя каникул. Вокруг деревни расстилались поля с ромашками и лютиками, в километре текла узенькая и чистая речка с плакучими, как положено, ивами. И цветы, и шмели, и лазурь, и что там еще у Бунина, - и трава, и полуденный зной. Ушла в поля и лежала на берегу речки с книжкой. Вечером, когда хозяева уселись на диван смотреть очередную серию «Марьяны», как называли там сериал «Богатые тоже плачут», на улице раздались душераздирающие вопли, и кто-то стал ломиться в дверь и стучать в окно. Бабка Наталья, бойкая, несмотря на свои 82 года, вылетела на улицу и вернулась с оханьем: горит сарай с сеном у соседей через два дома. «Марьяну» бросили, побежали на улицу. Сарай полыхал уже так, что к нему невозможно было подойти. Мужики подносили ведра с водой, лили на землю, на рядом стоящее дерево. Пожарная машина была вызвана из Ряжска, но доехала только спустя сорок минут. Рядом с огнем билась в истерике женщина в халате, рыдала: «Это Лешка! Он баловался со спичками, ой Господи-и-и-и!» Ее утешали, что ребенок, может быть, где-нибудь играет. «Да нет его нигде-е-е, - рыдала она, - ой, Лешечка-а-а». «Они пьюшшие, - сказала бабка Наталья, подобравшись ко мне сбоку, - у них пятеро детей, Лешка этот младший. Старший в прошлом году на мотоцикле разбился…» Она смотрела на женщину с тем выражением равнодушной скорби, с которой очень старые деревенские женщины смотрят на все вокруг. «Господи, - крестилась, - спаси младенца, четыре года ему, такой шустрай».