«А вот еще что напишите, - просит она, - старообрядцы сегодня молятся по своим квартирам, никакого молельного дома у нас нет».

В Павлово действует только одна церковь (до революции, включая старообрядческие, было одиннадцать), отреставрированная на деньги кинорежиссера Никиты Михалкова. Сам Михалков отстроил на берегу Оки поместье, недавно его соседом, как уверяют павловцы, стал актер Олег Меньшиков. Местным бы радоваться этому факту - например, Михалков обеспечил работой в своих владениях половину жителей села Щепаново, - да смущает их показная роскошь, которой привержен кинорежиссер: «На „Хаммере“ он сюда приезжает, фейерверки запускает, да и вообще московские обычаи устанавливает, например, купание мужчин и женщин в реке голышом», - скорбно, теребя в руках рукописную Библию XVIII века, говорит Любовь Елизарова.

Москва в Павлово воспринимается как Содом или Гоморра. «Да она и всегда такой была», - рубит воздух рукой, словно саблей, потомственный канареечник, восьмидесятилетний Сергей Иванович Угаров. - «Я вот в 1979 году поехал к знаменитым московским канареечникам братьям Ионовым купить кенара. Сам выбрал нужного и деньги заплатил. А пока в коридоре пальто надевал, они мне кенара подменили».

У Сергея Ивановича в доме живет примерно 70 канареек. Таких, как он, профессиональных разводчиков, в Павлово человек тридцать, и они объединены в клуб «Дубровник». Конечно, каждый из них канареек продает, но не деньги являются двигателем их деятельности. Угаров уверяет, что последние силы он отдает делу сохранения классических канареечных напевов. И, похоже, ему и его соратникам это удается - Павлово как был до революции главным канареечным центром России, так им и остается.

Классическое пение канарейки, «на пять колен», не дается птице от природы. Она этому обучается у диких птиц - в первую очередь у овсянок, а также у больших синиц и щеглов. Им-то канарейка и подражает. А потому весной Угаров с сыном Валерием (как и другие павловские канареечники) отправляется ловить силками в поля и леса «учителей». Затем клетка с дикой птицей помещается среди десятка-другого клеток с молодыми канарейками, и те начинают учиться. Через полгода Угаров начинает рассортировывать птиц, садится у клеток и придирчиво вслушивается в пение - плохих «учеников» отбраковывает, хороших отправляет на следующие «курсы», самки, не поющие от рождения, пополняют «разводочный фонд».

Но на этом работа Угарова и его коллег не заканчивается. У настоящего канареечника вообще нет свободного времени: в августе надо провести на чердаке «лет» (это когда канареек на месяц отпускают полетать, благодаря чему удачно проходит их линька), продолжать обучение лучших канареек, зимой ехать в Москву на выставки. «Некоторые старые мастера вообще сидят с кенарами и часами играют им на собственноручно изготовленной свирели, воспитывая совершенно особое пение», - говорит Сергей Иванович. Он вспоминает, что до революции его предки зарабатывали разведением канареек на жизнь. «Рублей по пятьсот в год выходило. Лучшие московские купцы приезжали в Павлово и вымаливали кенаров - на всех птиц не хватало. И сейчас москвичи приезжают к нам, но только чтобы наживаться. Скупают канареек по 2-5 тысяч рублей, а в Москве перепродают по 20-25 тысяч», - Угаров снова рубит воздух. V. Разговор опять переходит на тему общего падения нравов. «Вот что делают москвичи, - уже чуть не кричит Сергей Иванович, - они же канареечное дело загубили: учат кенаров пению с магнитофона. Запишут ту же овсянку на пленку и гоняют ее. Но у канарейки тогда остается „свободная память“, она начинает запоминать и другие звуки - например, звонок телефона или тиканье будильника. И рано или поздно такие посторонние звуки все равно у нее всплывут. Но самое ужасное - они такое искусственное пение приняли за стандарт, чем очень уронили престиж российских канареечников в мире. Мне немцы пишут - что вы делаете, зачем губите традицию? В общем, сожрала Москва канарейку».

Потомственные цитрусоводы, Мария Желтова и Галина Полудина, обе женщины лет 70-ти, подливают масла в огонь: «В последние года два москвичи приезжают в Павлово и на корню скупают наши лимоны. Дают по 1-2 тысячи за „пятилетку“ - а в этом возрасте лимон уже может давать до 10-12 плодов в год, у себя перепродают за 3-5 тысяч. Но не в этом беда, а в том, что они губят наш сорт. Павловский лимон ведь только черенками размножать можно. А черенок приживается под закрытой банкой полгода, еще месяца три надо его постепенно приучать к естественной среде. А москвичи что делают - размножают его прививкой, тогда никакая адаптация не нужна, да и весь процесс вместо 9 месяцев занимает 3. Но качество лимонов теряется», - говорит Галина Полудина.

Москвичи, по мнению павловцев, еще и молодежь плохому учат. Водка-то ладно, по всей России пьют, так же как блудят или обсчитывают-обмеривают в магазинах. «Но молодежь у нас ведь на святое, на канарейку покусилась!» - Сергей Иванович Угаров уже не рубит воздух, а словно стреляет из пулемета. - «Вот купил у меня наш павловский ресторан „Династия“ пять канареек. Так одну молодежь напоила пивом, а вторую - водкой. Разумеется, обе канарейки быстро свое отпели. А три другие словно в забытьи - это они, наслушавшись караоке, такими стали». У Любови Елизаровой тоже случилось несчастье с канарейкой: «Клетку-то я повесила в кафе. Так ребята, опившись пивом, вытащили канарейку из клетки и побежали, зажав ее в руке, на мороз. А еще у нас есть один молодой богач, так он начитался каких-то книжек и стал говорить, что раз римляне ели соловьев и скворцов, то и канареек, значит, есть можно. Купил у кого-то восемь канареек, зажарил их и съел. Сам потом хвастался», - руки ее сильнее прежнего сжимают рукописную Библию.

Скоро москвичи, возможно, вообще полностью изменят ритм существования города. «Губернатор Шанцев говорит, что завод ПАЗ не нужен. Вместо допотопных ПАЗиков, дескать, будем в Нижнем выпускать японские автобусы „Исузу“. А ваших рабочих трудоустроим на открытых недавно рядом с Павлово гипсовых карьерах, - возмущенно рассказывает Николай Федотов. - Лучше бы он сразу из всех нас гипсовые статуи понаделал».

Париж: гастрономическое фиаско

- Мне не нравятся французы, - сказал мой новый знакомец. - Они жадные.

Я взглянул на него повнимательнее. Очки, кудри, круглые щеки, покрытые двухдневной щетиной. Мы оказались попутчиками по парижскому рейсу, кресло между нами было свободно, и сложился случайный бизнес-класс с облегчающей коммуникацию пустотой посередине. Любитель щедрости летел в Париж в короткую командировку, из багажа у него был портплед с партикулярным костюмом и плоский серебристый ноутбук. Заученным движением полез он во внутренний карман пиджака и извлек визитку: «ФРЕГАТА Дистрибьюшн. Исполнительный директор». По его словам, эта «ФРЕГАТА» торговала парфюмами, доставляя их в основном из Ниццы, но в Париже находился дополнительный офис, и вот теперь какие-то мелкие переговоры решено было провести в отеле неподалеку от Вандомской площади - словно речь шла об урегулировании опасного ближневосточного конфликта. «- Вы видели „Парфюмера“? А что вам больше нравится, фильм или роман? Я как специалист могу сказать, что Зюскинд не понимает ничего в профессии, да».

Всю презентационную информацию мой новый знакомец выпалил с показной скукой в голосе, но даже с учетом показухи было видно, что запрограммированный визит не обещает никаких приятностей и неприятностей, а трюизм про французскую жадность был произнесен просто чтобы с чего-нибудь начать разговор. Что-то вроде «хорошая сегодня погодка, не так ли?» Однако тональность эта ему совершенно не шла. На среднего диковатого клерка, чья степень цивилизованности ограничивается ассортиментом московского магазина «элитной одежды» и который отправляется в столицу Франции «просто посмотреть», он похож не был. Скорее напоминал какого-нибудь пиар-директора: «богемная» небритость, очки, мягкий вельветовый пиджак и, главное, шарф, обмотанный вокруг шеи, - разноцветный и вместе с тем скромный, совершенно парижская деталь. Все это выдавало в нем хороший вкус и тонкость душевной организации.