Описывать день за днем не имеет смысла - и так ясно, что становилось все хуже и хуже. На Рождество мы с Елизаветой Васильевной Болдыревой пошли в церковь. Церковь была абсолютно переполнена, мы не смогли войти. Но было такое впечатление, что народ молится о том, чтобы стало лучше жить. Но не стало.
Наступило лето 19-го года, очень тяжелое. С осени публика начала разбегаться кто куда. Нам удалось, с помощью моих саратовских связей, арендовать в немецкой колонии три избы: в одной поселилась наша семья, в другой семья Леонида Наумовича Юровского, в третьей семья молодого профессора Александра Борисовича Решевича. И тут началась новая эпопея в поисках еды, смены вещей, в вечных поисках то яиц, то молока, то хлеба. Спасали нас рыбаки. Мы жили на берегу Волги. Туда приезжали к нам гости, приезжал будущий академик Жирмунский. Мы часто предпринимали прогулки на берег Волги, где покупали рыбу, варили там уху, как-то старались себя развлекать. Приезжал туда Николай Сергеевич Арсеньев, который здравствует и теперь, преподает во Владимирской семинарии в Нью-Йорке.
- А какие у вас воспоминания остались о гражданской войне, захватила ли она непосредственно круг ваших знакомых и друзей?
- Да, конечно. В этом году скончался мой отец, как раз там был мой брат, и мы должны были поехать на похороны отца. Но началась эвакуация. То есть все снизу, с Астрахани шло наверх, и мы были совершенно отрезаны. Это был как раз тот момент, когда Деникин собирал свои войска напротив нас, на горной стороне Волги. И, живя в этой колонии Кукус, мы с Семеном Людвиговичем и с детьми каждый божий день слыхали эти пушечные выстрелы, и в этой колонии, в этой избе, были поселены красные солдаты. Настроение было самое адское. Потому что мы даже решили, что уйдем, если придут «эти». Детей нужно было держать в вечном напряжении, в сознании, что нельзя показать ни радости на лице, ни огорчения в связи с этим подходами и уходами войск.
Уж не знаю, на счастье или несчастье наше, Деникин потерпел там поражение, и они отошли. Опять в душе было горькое разочарование, что мы остаемся под властью большевиков, и что будет дальше, совершенно неизвестно. В это время профессор Ельяшевич выдумал следующую комбинацию. Он у нас был великим комбинатором, спасал нас из всех тяжких ситуаций. В шестидесяти верстах от этого Кукуса было огромное немецкое село Ровное, где была учительская семинария, которую профессора решили взять в свои руки, и предложили Семену Людвиговичу стать там директором. Мы туда переехали в самый тяжкий момент. Там нас встретила казенная квартира, казенные лошади, и еще нетронутая колония, которая пока жила своими силами. Потому что большевики еще не трогали колонии, дело до них не дошло.
- Это была немецкая колония?
- Да. Тут масса воспоминаний. Это такой радикальный перелом в нашей жизни, третий перелом. Первый - Петербург, второй - Саратов, третий - деревня, где наша жизнь чуть не закончилась трагически.
В этой колонии Ровное большевиков ненавидели, просто ненавидели. Немцы - это же совершенно особый народ. Несмотря на то, что они там жили уже сто или полтораста лет, они остались немцами - с немецкой психологией, немецкими навыками и привычками, чистотой, аккуратностью.
Попали мы в эту семинарию, и у нас была внизу квартира из четырех комнат, наверху помещался большевистский клуб. Теперь, когда я оглядываюсь на все эти события, понимаю: предприятие было, конечно, безумное. Уехать вглубь, в такую не защищенную ни от кого и ни от чего область - это можно было только в погоне за куском хлеба для детей.
Вы знаете, что в Петербурге в это время был страшный голод. Один наш приятель, Айхенвальд, в своих воспоминаниях писал, что он ночью потихоньку пробирался в столовую и крал кусочек хлеба от порции, которая предназначалась детям. Можете себе представить, какая там была обстановка. Этого мы избежали. Наоборот, когда мы жили в Саратове, нам удавалось (и это одно из самых светлых воспоминаний тех ужасных дней) отправлять посылки в Петербург. Мы посылали продукты Николаю Онуфриевичу Лосскому, Александру Ивановичу Введенскому. И если бы вы видели их письма! Мне стыдно о них вспоминать. Когда я посылала какие-нибудь ржаные лепешки и жареного зайца, мы оттуда получали письма, буквально политые слезами, о том, какое это счастье, как мы не можем себе представить, что это значит - получить кусок мяса или лепешку.
Но это нам удавалось делать только из Саратова. Потом, когда мы жили в Ровном, я даже не могла своей матери послать мясо. Мы там иногда получали тушу. Тихонько куда-нибудь ехали, покрывали это соломой, ночью привозили домой. Я однажды с одним своим другом что-то послала матери, но это было конфисковано на Волге.
- И как долго вы оставались в Ровном?
- Мы приехали осенью 19-го, в 20-м году родился мой младший сын Василий. Это было безумием. Мой сын родился в совершенно необычайных условиях, в пеленках сына какого-то чекиста, потому что мы меняли вещи. Мне нужны были пеленки, и тут говорят, что жена чекиста родила, больше ей не нужно, потому что мальчик вырос. Несешь туда свое старое бальное платье, получаешь.
Потом коляска. Выдавался в Саратове, по каким-то неведомым законам, спирт. Якобы нужен спирт для того, чтобы вытирать корешки книг. Этот спирт попадал ко мне, я его обменяла на коляску для ребенка. Вообще это было время чудес. Ни логика, ни ум, ни сообразительность не имели никакого значения. Это какая-то комбинация высших и не высших сил, которые нас вывозили.
Но до поры до времени. Потом мы чуть не погибли. К Семену Людвиговичу приехал какой-то менонит, который сказал, что хочет брать уроки философии, и что он очень стесняется, потому что деньги теперь не в ходу, и что он просит какой-нибудь подарок для своей невесты. Так как вопрос кормления детей был насущен, то я снимаю с себя золотые швейцарские часы, цепочку, говорю: «Хотите подарить невесте это?» - «Да, хочу. За это я вам дам корову, свинью, хлеба, масла и так далее». Это все было получено. И корова, которая у меня жила год с лишним, это была настоящая кормилица, я сама ее доила и превратилась в настоящую крестьянку. Мальчишки корову пасли, всякие хлева чистили. Были куры, утки, гуси, корова, свинья.
Однажды ко мне пришел коммунист и сказал мне, чтобы я собиралась на другую квартиру. Я ему ответила, что квартира принадлежит моему мужу, что квартира эта казенная. Он говорит: «Нет, тебя одну». Тогда я поняла, что это тюрьма. Но я не могла сообразить, почему коммунист меня собирается арестовывать. Коммунисты же пригласили Семена Людвиговича директором семинарии. Но они уже, по-видимому, предчувствовали наступление «зеленых». Я поняла, что должна уезжать. Это было самое страшное мое переживание за все пребывание в коммунистическом раю. Нужно было достать лошадей, которые бы отвезли нас за сто верст, до Саратова. Это было почти невозможно. Случилось просто чудо, как я потом поняла. Во главе комендатуры в этом Ровном сидел белый офицер, который, после целого ряда моих посещений, отказал мне со словами, что он не может на незаконном основании дать солдат, которые бы меня отвезли, и что я должна подчиниться обстоятельствам и остаться.
В это время положение становилось все труднее и труднее, и вдруг он присылает кого-то за мной, я прихожу, и он говорит: «Я решил дать вам солдат». Собрались мы ехать. И когда уже с большими сложностями, передрягами, невероятными мучениями - нужно было везти больную старуху, корову, четверых детей, кур в какой-то ад, где тоже был такой же голод, но, по крайней мере, там была моя мать и муж (а за это время Семен Людвигович чуть не захворал тифом, потому что тиф царствовал в Саратове ужасно: это каждый день жертвы, все из знакомых, друзей, мой брат) - когда мы, наконец, приехали в Саратов, мы узнали, что в Ровное пришла группа так называемых зеленых, все большевики были арестованы, была поставлена виселица на той площади, где мы жили, и за мной приходили как за коммунисткой, живущей в казенном доме. Всем этим несчастным большевикам, которых я знала, - очень милым, простым крестьянам - были вспороты животы, набиты не знаю чем, и написано: «Поезжай в Астрахань…» - какая-то такая издевательская надпись. Пробыли эти зеленые в Ровном две недели. Тут же был повешен целый ряд наших друзей-учителей.
